Если в США кто-то и не слышал о произведениях Льва Толстого, то узнал о гиганте русской литературы из читательского клуба знаменитой телеведущей Опры Уинфри. Пять лет назад Опра назвала роман «Анна Каренина» «самой захватывающей историей любви», сразу сделав его абсолютным бестселлером по всей стране.
На протяжении десятков лет Толстой, Достоевский, Чехов, Тургенев и Солженицын остаются, пожалуй, самыми популярными русскими писателями среди американских читателей. Их произведения можно найти на книжных полках в одном ряду с мировыми классиками литературы.
Чем и кому интересна русская литература?
Известные американские литературоведы рассказали «Голосу Америки», почему русские писатели пользуются столь большой популярностью у американцев. Как оказалось, имена известных русских писателей у многих на слуху еще со школы. Именно знание имен и является чаще всего основной причиной того, почему американские студенты выбирают для изучения курсы русской литературы. Причем интерес к русской литературе распространен не только среди студентов, изучающих литературоведение, но и среди историков, антропологов и политологов. Часто известные имена русских писателей привлекают студентов далеких от гуманитарных наук, например, тех, кто специализируется в международном бизнесе и естественных науках.
Многие студенты продолжают изучение русской литературы после первого ознакомления с ней, рассказывает профессор Радислав Лапушин из Университета Северной Каролины в Чапел Хилл.
Делясь своим опытом, профессор признается: «Меня всегда радует и удивляет, с какой непосредственностью, с каким живым интересом студенты подходят к изучению русской литературы. Для меня это лучшее подтверждение того, насколько она жива и необходима».
Обычно американские студенты читают художественную литературу в переводе на английский язык. Но те, кто всерьез изучают русский язык, переходят на оригиналы уже к третьему году обучения. Произведения Пушкина, Чехова и Маяковского считаются наиболее доступными для начинающих. С заинтересованными студентами профессор Лапушин продолжает изучение уже менее известных в США русских авторов, таких как Замятин, Булгаков, Бунин и Бабель. «Русская литература становится частью их культурного багажа и внутреннего опыта», – говорит профессор о своих студентах.
По словам профессора Ричарда Темпеста из университета Иллинойса в городе Урбана-Шампэйн, русские писатели, и в особенности Толстой и Достоевский, выполняют функции посланников доброй воли России в Америке. Писатели создают героев, которые хотя зачастую и эксцентричны, олицетворяют типы людей, которых можно встретить как в России, так и в США. Оба автора также описывают ситуации и философские позиции, которые резонируют с сегодняшними реалиями в Америке. Тем самым, русские писатели непроизвольно завлекают американского читателя больше узнать об истории и культуре России.
«Классический пример этому – роман «Анна Каренина, – считает Темпест. – Страдания детей в неблагополучном браке, различная степень близости матери и отца к детям – все это знакомо читателям, как в России, так и в США. Судьба Карениной повторяется в разных культурах в разное время. Одинаковые проблемы в отношениях между женщиной и мужчиной из аристократической России 19-го века актуальны в Америке и сегодня».
Далее, несмотря на то, что между Достоевским и США огромные временные и географические пространства, герои писателя отражают реальности разных уровней современной культуры общества в США. В героях романа «Бесы», например, студенты профессора Темпеста видят олицетворение некоего бесконечного образа внутренней агрессии, который присущ как русской революции прошлого века, так и террористической организации Аль-Кайде, и серийным убийцам, затворникам большого города, и мятежникам разных времен.
Одни герои, разный читатель
По словам американских литературоведов, многие студенты сначала с опаской относятся к роману «Война и мир» из-за его длины в тысячу страниц. Но после прочтения многие не хотят, чтобы история заканчивалась. Объяснение этому, считает Темпест, состоит в том, что «герои Толстого настолько красиво описаны, настолько близки к реальности, – они зачастую кажутся более реальными, чем люди, которые окружают нас». Но возникает вопрос, понимает ли американский читатель героев русских писателей также как и российский читатель?
По словам профессора Лапушина, российские студенты приобщаются к Пушкину, Гоголю, Чехову и Толстому с самого раннего детства, «тогда как у многих американских студентов это знакомство происходит в более позднем возрасте, поэтому у них более свежий взгляд – больше непредвзятости, нет готовых формул и клише». Профессор Робин Миллер из Университета Брэндайс говорит: «Читая Анну Каренину, для многих студентов трудно понять, почему развод был настолько сложным процессом в России в 19-м веке. Или, читая Достоевского, у студентов возникает много вопросов о судебной системе России и почему автор осуждает суд присяжных. И это главное отличие русских писателей. Их герои способны затронуть внутренний мир людей из разных культур, они показывают, как история может отразиться на жизни людей повсюду, но, несмотря на испытания, эти герои выдерживают удары судьбы».
Роман «Доктор Живаго» – еще один яркий пример того, как восприятие читателя иногда отличается в России и США, считает Ричард Темпест: «Для американского читателя роман описывает интересную историю любви талантливого доктора, который делит жизнь между двумя женщинами. Поэтому читателю интереснее эмоциональные переживания главного героя, нежели историко-политический контекст романа. Аналогичным образом, несмотря на то, что работы Солженицына отражают сложную сталинскую эпоху и период «холодной войны», эти истории привлекательны запоминающимися героями».
Лайза Кнапп из Колумбийского университета считает, что чаще всего перед студентами стоит задача понять – в русской культуре рациональность поступков интерпретируется иначе. «Если на Западе все должно быть рациональным, то Толстой и Достоевский считают эмоциональный мир человека более важным, чем его рациональное поведение», – отмечает профессор Кнапп. Например, некоторым ее студентам было сложно понять причины самоубийства Анны Карениной в конце романа: «Молодые люди в Америке привыкли поступать рационально, но русская литература знакомит их с героями, которые больше доверяют своим чувствам, нежели разуму». Далее, студентам порой сложно найти объяснение понятию «соборность» в России, поскольку на Западе превалирует индивидуализм. По мнению Радислава Лапушина, именно такие «непонятные» моменты привлекают американских студентов и помогают им открыть что-то новое в себе самих.
Умом и сердцем…
Читая произведения русских писателей, студенты открывают для себя необычайную изобретательность в произведениях русской литературы. Профессор Миллер рассказывает, что студенты приходят на уроки русской литературы «с уже сформировавшимся представлением о «русской душе». Это представление формулируется у студентов после чтения, например, английской писательницы Вирджинии Вулф, по словам которой «душа – это главный герой в русской художественной литературе».
«Поскольку в отличие от Европы цензура почти всегда присутствовала в России, слова и идеи имеют особое значение в русской литературе, – отмечает Робин Миллер, – поэтому русские авторы используют эзоповский язык, чтобы показать скрытые значения своих идей». Для примера профессор Миллер призывает студентов прочитать любой отрывок из «Мертвых душ» Гоголя, чтобы прочувствовать язык романа. Через подобные эксперименты студенты понимают глубину эмоций гоголевских героев, но им сложно пересказать свои впечатления словами.
Великие философские и метафизические вопросы, которые задают герои русской литературы, зачастую напоминают студентам о собственных переживаниях. «Преступление и наказание», например, ассоциируется с жизнью некоторых студентов из неблагополучных семей, отмечает профессор Кнапп. «Я, конечно, не говорю про убийства, – поясняет Лайза Кнапп, – но эпизоды схожие с семейной жизнью Мармеладова или сон Раскольникова о страдающей лошади, которой он не может помочь, подталкивают студентов задуматься о более широких вопросах гуманности». А профессор Миллер отмечает, что поскольку ее студенты примерно такого же возраста, как Аркадий из романа Тургенева «Отцы и дети», то читая роман, молодые американцы заинтригованы судьбами героев и тем, насколько их поступки напоминают современную жизнь.
100 р бонус за первый заказ
Выберите тип работы Дипломная работа Курсовая работа Реферат Магистерская диссертация Отчёт по практике Статья Доклад Рецензия Контрольная работа Монография Решение задач Бизнес-план Ответы на вопросы Творческая работа Эссе Чертёж Сочинения Перевод Презентации Набор текста Другое Повышение уникальности текста Кандидатская диссертация Лабораторная работа Помощь on-line
Узнать цену
Наиболее древняя форма А. д.,(сокращенно англояз.драматургия) связанная с языческими нар. играми,- диалоги между двумя запевалами (или жен. с ким и мужским полухориями) в нар. балладах (записи относятся к более поздним временам).
Переломным моментом в развитии англ. драмы как художеств. формы явилось обращение (под влиянием итал. гуманистов) к античным образцам и возникновение т. н. правильной драмы, следующей классич. правилам. С сер. 16 в. появляются первые «правильные» комедии - «Ральф Ройстер Дойстер» (ок. 1551) Н. Юдалла
Высшего расцвета А. д. эпохи Возрождения достигает после 1588, в период укрепления позиций буржуазии и нового дворянства, в обстановке нац. подъёма, вызванного борьбой против Испании. В это время в Лондоне появляется плеяда драматургов, создающих яркие образцы поэтич. драмы(Кид,Грин,Шекспир) Осн. формой литературного языка А. д. становится белый стих , введённый впервые Марло и Кидом и вытеснивший рифмованный стих, господствовавший в драме средних веков. Произв. этого периода проникнуты идеями гуманизма, утверждают права человека на пользование всеми благами жизни (Марло), отрицают феод. -сословные ограничения, подчёркивают героизм и достоинство людей из народа (Грин).
После завершения творческой деятельности Шекспира (1613) начинается упадок А. д. эпохи Возрождения. Причиной этого была аристократизация театра, его углубляющийся разрыв с нар. зрителем.
Конец 18 в. отмечен появлением нового жанра трагедии «кошмаров и ужасов», родственной пред романтическому жанру готического романа. Создатель жанра Х. Уолпол имел многочисл. подражателей, культивировавших этот вид пьес и в нач. 19
Утверждение критич. реализма в англ. литературе, появление социально-критич. романов Ч. Диккенса и У. Теккерея , обличавших пороки бурж. общества, не получило отражения в А. д., в репертуаре театров господствовали произв. эпигонов романтизма - Ш. Ноулса, С. Филлипса и др. Утверждению реализма в А. д. препятствовали правительственная цензура и ханжество буржуазии, закрывавшие доступ жизненной правде на сцену.
Подлинно реалистич. и социально-критич. характер А. д. обрела в творчестве Б. Шоу, выступившего в 1890-х гг. со своими «неприятными пьесами» - «Дома вдовца» (1892), «Профессия г-жи Уоррен» (1893, «Сценич. общество» - 1902).
В "Неприятных пьесах " перед нами внешне вполне порядочные респектабельные английские буржуа, располагающие значительными капиталами и ведущие спокойную устроенную жизнь. Но это спокойствие обманчиво. Оно таит за собой такие явления, как эксплуатация, как грязное, бесчестное обогащение буржуа за счет нищеты и несчастий простого народа. Перед глазами читателей и зрителей пьес Шоу проходят картины несправедливости, жестокости и подлости буржуазного мира. Характерно, что пьесы Шоу начинаются с традиционных картин будничной жизни буржуазной семьи. Вторым циклом пьес Бернарда Шоу были "Приятные пьесы". Сюда вошли: "Война и человек", "Кандида", "Избранник судьбы", "Никогда вы не можете сказать". В "Приятных пьесах" Шоу меняет приемы сатирического обличения. В этих пьесах Шоу ставит своей целью сбросить те романтические покровы, которые скрывают жестокую правду действительности. Он призывает людей трезво и смело взглянуть на жизнь и освободиться от липкой паутины предрассудков, отживших традиций, заблуждений и пустых иллюзий. В самом названии - "Приятные пьесы" - звучит вполне откровенная ирония. В период с 1897 - 1899 гг. созданы "Пьесы для пуритан" - "Ученик дьявола", "Цезарь и Клеопатра", "Обращение капитана Брассбаунда".
Как подлинный новатор Шоу выступил в области драмы. Он утвердил в английском театре новый тип драмы интеллектуальную драму, в которой основное место принадлежит не интриге, не захватывающему сюжету, а тем напряженным спорам, остроумным словесным поединкам, которые ведут его герои. Шоу называл свои пьесы пьесами-дискуссиями
Другие драматурги, стремясь показать в своих пьесах социально-бытовые условия, приближались к натурализму.Утверждению критич. реализма в А. д. способствовал известный романист Дж. Голсуорси, создавший значительные социальные драмы - «Серебряная коробка» (1909), «Борьба» (1909), «Чернь» (1914), «Мёртвая хватка» (1920) и др.
Большое значение в А. д. периода между 1-й и 2-й мировыми войнами имело творчество Дж. Б. Пристли. Представитель радикально настроенной мелкобурж. интеллигенции, Пристли отразил в своих пьесах противоречивые тенденции. Социальная и этич. критика бурж. общества («Опасный поворот», 1932, «Время и семья Конвэй», 1937, «Они пришли в город», 1943, «Семейство Линден», 1947, и др.) совмещается в его творчестве с декадентскими и мистич. мотивами («Музыка ночью», 1938, «Джонсон над Иорданью», 1939
В 1932 году Пристли написал и поставил на сцене пьесу «Опасный поворот» Локальный конфликт пьесы «Опасный поворот» отчётливо выражен и в достаточной степени прямолинеен - это конфликт правды и лжи. Действующие лица образуют два противостоящих друг другу лагеря: с одной стороны, Роберт Кэплен, «упрямый правдолюбец», искатель истины, с другой стороны, его близкие и друзья - жена Роберта Фреда, супруги Уайтхауз, а также Стэнтон и Олуэн, которые полагают, что без лжи и лицемерия человеческое существование станет просто невыносимым. Особое положение занимает Мод Мокридж - она выступает в качестве зрителя всего происходящего и не выражает открыто своей позиции в отношении обсуждаемого вопроса. Завязкой действия становится «опасный поворот», когда присутствующие из разговора Фреды с Олуэн узнают, что обе они скрывают какую-то тайну. Возникновение конфликта может быть обусловлено решением Роберта раскрыть эту тайну - примирись он со сложившейся ситуацией, и действие развивалось бы иначе.
В 1937 году он закончил философскую драму «Время и семья Конвей». Ни в одной из этих пьес нет и следа того оптимизма, который определяет общую интонацию романов. Пристли-драматург обращается к изображению интеллигенции и верхних слоев так называемого среднего класса или «людей общества». Он показывает моральный крах, переживаемый этими людьми, их глубокую опустошенность. Отказываясь от каких-либо выводов, а тем более какой-либо назидательной тенденции, драматург ищет прибежища в мнимой объективности. В то же время во всех его пьесах этих лет ощущается растерянность: ни его герои, ни он сам не могут ответить на встающий перед ними вопрос - как жить. Пристли пытается создать теорию новой драмы, противопоставляя ее традиционной «хорошо сделанной пьесе» или пьесе салонно-развлекательной. Его драма должна быть активной, лишенной каких-либо заранее навязанных зрителю дидактических выводов. Время и семья Конвей» осложнена ощутимым философским подтекстом. Заметна растерянность автора перед неуклонным ходом времени, выступающего как страшное чудовище, пожирающее человека. Во втором акте Пристли показывает крах иллюзий и упований нескольких молодых людей, образы которых намечены в первом. Третий акт развивает первый, составляет непосредственное его продолжение. Но зритель уже знает, к и”ему происходящее на сцене приведет в будущем. Благодаря смещению времени Пристли дает зрителю понять, что ожидает действующих лиц-драмы через 20 лет, что таит скрытое от них будущее - как неизбежно рухнут их светлые, но иллюзорные надежды. Каждый кусок жизни того или другого человека, хочет сказать Пристли, приобретает смысл лишь в том случае, если понимать непосредственную связь будущего с настоящим, зыбкость граней между «сегодня» и «завтра». История человеческого существования воспринимается автором не как сложный процесс, подчиненный общим законам развития, а как заранее данная величина. Персонажи выступают как безгласные- марионетки в руках всесильной необходимости, они совершенно беспомощны перед тай судьбой, которая ожидает каждого из них.
ШОН О"КЕЙСИ (1880-1964) Защищая идейно-насыщенную драму Б. Шоу, он выступает против сторонников развлекательных пьес, за театр высоких страстей и больших идей он борется всю свою жизнь. Этапы национально-освободительной борьбы Ирландии составляют жизненный фон трех пьес так называемого «дублинского цикла»: «Тень стрелка» (1923), «Юнона и Павлин» (1924) и «Плуг и звезды» (1926).
В них О"Кейси рассказал о подлинной Ирландии - Ирландии дублинских трущоб, стране, истекающей кровью. Зритель увидел жизненные столкновения, возникновение которых обусловлено общественными бурями. Носителями положительного начала в его ранних пьесах являлись не участники боев, а жертвы борьбы, главным образом женщины: юные девушки и придавленные заботами и горем матери.
Умение драматурга раскрыть светлое гуманистическое начало в простых людях труда было глубоко новаторским. Время действия трагедии «Тень стрелка »-1920 год. Национально-освободительное восстание жестоко подавлено. Англичане зверствуют. От них не отстают отряды ирландской вспомогательной полиции, сформированные реакционерами и прозванные из-за смешения военной формы цвета хаки с черной полицейской «черно-пегими». Грабежи и расправы над мирным населением вызывают ненависть и страх.
Ирландцы ведут партизанскую борьбу с террористами. «Дублинские трущобы воюют с Британской империей. Вся мощь армии, поддерживаемой с флангов бандами безжалостных хулиганов, все силы правительства короны, все денежное могущество банков ополчились против оборванных девчонок из доходных домов. Борьба неравная, но трущобы победят!» - писал О"Кейси.
О"Кейси удалось вслед за Б. Шоу и Д. М. Сингом(1) раскрыть опасную склонность ирландского народа к романтическому восприятию жизни. О"Кейси смог не только высмеять это опасное свойство национального характера ирландцев, но и представить его в трагическом аспекте. Драматург призывал освободиться от романтических иллюзий, не погибать бессмысленной смертью, учил готовиться к сознательной борьбе за лучшую жизнь. В основе сюжета пьесы «Плуг и звезды» лежит восстание 1916 года. Время действия двух первых актов - канун восстания, период подготовки гражданской армии к выступлению. Третий и четвертый акты - дни знаменитого Дублинского восстания. Название «Плуг и звезды» связано с эмблемой, изображенной на флаге гражданской армии. «По тяжелому поплину, по густо-синему фону во всю длину и ширину распростерся символический рисунок - плуг, вздымающий золотисто-коричневые, красноватые пласты земли, и над всем этим сверкало великолепное изобилие звезд, заливая светом северное небо».
О"Кейси был участником восстания. Вместе с простыми людьми Ирландии он тяжело пережил его поражение. Но он не мог не видеть слабую подготовку восстания, его преждевременность, оторванность его руководителей от народа. С этим связано трагическое звучание пьесы.
На первом месте в пьесе трагедия женщины, потерявшей мужа в дни борьбы. Перед нами столкновение двух противоположных человеческих натур: Джека и Норы Клитероу, что составляет центральный конфликт пьесы.
Нора Клитероу горячо любит своего мужа. У неё нет других интересов, кроме интересов маленькой семьи, кроме дум о будущем ребенка, о том, как украсить и обставить квартиру, нарядно одеться. Она стремится отгородиться от внешнего мира и делает все возможное, чтобы помешать мужу участвовать в политической жизни страны.
Но в тихий семейный уголок настойчиво вторгается ритм другой жизни, полной борьбы и опасностей; родина призывает своих сыновей под знамя борьбы, и Джек Клитероу отправляется в лагерь защитников независимости Ирландии. Боязнь потерять дорогого человека доводит Нору до сумасшествия.
Каменщик Джек Клитероу - первый и единственный герой трагедий «дублинского цикла» О"Кейси, принимающий непосредственное участие в национальной борьбе и погибающий в открытом бою.
Драматург сумел показать процесс становления характера своего героя. В начале событий Клитероу - человек как все. У него нет зрелых политических убеждений, он тщеславен. Но вот мы слушаем рассказ Бреннона и понимаем, что показной героизм Джека перерос в подлинный, что ему удалось обрести свое место среди борцов за светлое будущее родины.
Рассказывая о, личной трагедии супругов Клитероу, автор раскрывает тему большого значения - разгром восстания 1916 года. Вводя в пьесу много действующих лиц, драматург стремился полнее представить картину жизни Дублина накануне и во время восстания
Влияние русской литературы
КЕйСИ.Великой школой реализма, высокого художественного мастерства считал О"Кейси на протяжении всей своей жизни русскую литературу- творчество Чехова, Толстого, Горького. Вот его оценка творчества А. Чехова: «В чем для меня значение творчества Чехова? Он мой друг, он великий писатель, великий драматург, великий человек... Поэт, как и Уитмен, драматург, как и Шекспир, великий человек, как и все они, он словно совместил в себе всех. Но Чехов еще больше, он друг».
Не менее глубоко О"Кейси знал и ценил творчество Л. Толстого: «Толстой обладал на редкость глубоким и смелым умом и широчайшим кругозором... Его могучий интеллект отличался сложностью и многогранностью. На всем мышлении Толстого лежала печать поэтической одухотворенности. Такие умы в сочетании с поэтическим мировосприятием настолько редки, их значение для человечества так велико, что им не дано умереть». О"Кейси всегда черпал много мыслей из сокровищницы русской литературы: «В молодости я узнал Толстого; немного позднее я услыхал о Тургеневе, но понятия не имел о Горьком... Сейчас Горький - мой товарищ»
В пьесах Пристли ощутимо влияние чеховской драматургии. В соответствии с чеховской традицией Пристли стремится передать драматизм повседневности, достичь свободного развития событий, показать жизнь со всеми ее полутонами, раскрыть характеры не только центральных, но и второстепенных действующих лиц. На основе традиций чеховской драмы Пристли вырабатывает и свои оригинальные приемы, которые связаны прежде всего с особым вниманием к категории времени. Во втором акте драмы «Время и семья Конвей» Пристли переносит действие в будущее, стараясь представить, какими могли бы стать его герои, а в третьем акте снова возвращает их ко времени первого акта.
В течение всей истории США европейские идеи питали духовную жизнь страны, получая своеобразное преломление и обогащаясь американским культурным опытом. Начиная с 30-х годов XIX века и вплоть до 20-х годов XX века Америка испытала влияние Кольриджа и Карлейля, Фурье и Оуэна, Жермены де Сталь и Ипполита Тэна, Дарвина и Спенсера, Толстого и Ницше, Маркса и Достоевского.
Мощным фактором воздействия на американскую философскую мысль и художественную культуру начала XX в. была русская литература. Кумирами американцев были Толстой, Тургенев, Достоевский, а несколько позднее — Горький и Чехов. Их читали и пропагандировали, восхищались психологической тонкостью созданных ими образов, глубиной изображения российской жизни, учились у них художественному мастерству.
Широкая популярность русской литературы в Америке не была явлением случайным. Литературы США и России начала XX в. находились на разных стадиях развития. После затянувшегося — по сравнению с Европой — периода романтизма в американскую литературу в конце XIX в. только начал широко входить новый художественный метод, высшей точкой которого стало творчество Марка Твена и Генри Джеймса. Золотой же век русской реалистической литературы, открывшийся творчеством Пушкина и Гоголя, близился к своему завершению, на пороге уже стоял век Серебряный. Богатейшее художественное наследие Толстого, Тургенева, Достоевского активно осваивалось Америкой по мере того, как оно становилось доступным в переводах.
Бунт против условностей и разного рода эстетических ограничений, стремление к обновлению литературного языка, выработке нового художественного метода предопределили необычайно большой интерес американцев к русской литературе. Осваивавшие прагматизм Уильяма Джеймса и Джона Дьюи американцы рубежа веков чувствовали необходимость социального и интеллектуального обновления и были готовы воспринять и оценить по достоинству новые идеи и художественные принципы. Настроения, охватившие многих писателей того времени, выразил Теодор Драйзер в статье "Перемены" (1916): "Не держаться слепо какой-то религиозной доктрины или системы государственного правления, теории морали или философии жизни, но быть готовым отбросить традиционные учения и обрести свободу и желание принять абсолютно новые правила— вот идеальное состояние ума" 1 . В том же году молодой, тогда еще неизвестный Дос Пассос заметил: "Мы обращаемся к русской литературе, потому что американская держит нас на голодном пайке" 2 . Слишком резкие слова писателя отражают определенное умонастроение — неудовлетворенность состоянием национальной литературы, ощущение некой паузы в ее развитии, быть может, даже упадка.
То было время, когда в Америке возник настоящий культ России. Атмосферу той поры определил Генри Мэй: "Куда ни посмотри, всюду можно видеть плоды славянского гения — и новые, и те, которые только сейчас стали популярными. Литературная и художественная критика пестрела русскими именами, такими, как Дягилев, Нижин-ский, Стравинский, Чехов, Достоевский". Далее критик приводит цитату из влиятельного журнала "Литерери дайджест" за 1913 г.: "Первенство в мире искусства и литературы теперь перешло к России" (2; р. 243).
Большое значение для знакомства американцев с русской литературой имело то обстоятельство, что произведения Тургенева, Толстого, Достоевского, а позже Горького и Чехова широко переводились и печатались как в Англии, так и в США. Главным переводчиком была англичанка Констанс Гарнет, совершившая настоящий подвиг — перевод собраний сочинений Толстого и Достоевского на английский язык 3 . В Америке произведения Толстого переводили Луиза Моод, Алина Делано и Элизабет Хэпгуд. Последняя осуществила переводы трактата Толстого "О жизни", его автобиографической трилогии и "Севастопольских рассказов", а также "Анны Карениной" и "Войны и мира" (совместно с Нэйтаном Доулом), причем последние два— с французского перевода. Луиза Моод перевела "Воскресение".
Распространению русской литературы в Америке способствовала деятельность издательств. Так, в 1915г. Альфред Нопф объявил о начале "Русского проекта". Решив специализироваться на выпуске русской литературы, издатель объяснил это просто: "Русская литература, подобно немецкой музыке, — лучшая в мире" (2; р. 291). Слова эти, заметим, принадлежат профессору Йейльского университета Уильяму Фелпсу, который предпослал их книге очерков о русских писателях 4 .
Важно, однако, отметить, что издательства не всегда решались печатать произведения русских писателей без купюр. Так, сокращению подверглись религиозный трактат Толстого "Царство Божие внутри вас" и роман "Воскресение". Даже такой верный последователь Толстого, как Эрнест Кросби, много сделавший для его популяризации в Америке, считал, что роман следует немного сократить, так, чтобы "вопросы пола в части повествовательной раскрывались менее откровенно" 5 .
Немаловажным фактором взаимодействия и взаимовлияния русской и американской литератур были личные контакты. Американские писатели и журналисты, влекомые интересом к стране, где происходили мощное политическое брожение и революционные перемены, а также любовью и уважением к ее культуре — особенно литературе, — стремились посетить Россию, стать очевидцами происходящих там событий, встретиться с писателями, чей авторитет в Америке был очень высок. Среди американцев, побывавших в России в начале XX в., можно назвать, в частности, писателей Генри Адамса и его брата Брукса Адамса. Их интересовала главным образом политическая ситуация в стране. Из своих поездок они вынесли впечатление, что страна стоит на пороге гигантских потресений, но воздерживались от предсказаний ее будущего. В статье, опубликованной в декабре 1900 г. в журнале "Атлантик мансли", Брукс Адаме писал: "Что принесет социалистическая революция в России, невозможно даже представить. Но, скорее всего, ее последствия ощутит весь мир" 6 .
Посещали Россию и журналисты самых разных политических ориентации — Альберт Рис Уильяме, Джеймс Крилмен, Эндрю Уайт, Стивен Бонсл, Лерой Скотт, Эрнест Кросби, Уильям Уоллинг, Джон Рид. Статьи и книги, которые они писали по возвращении в Америку, формировали представление соотечественников о России, общественных движениях, расстановке социально-политических сил и — не в последнию очередь — о ее духовной культуре.
Имел место и обратный процесс: русские писатели приезжали в Америку, знакомились с литературной жизнью США, а их непосредственные впечатления отражались в путевых заметках и рассказах, становились историческим фоном произведений. Но таких примеров немного, самый известный из них — поездка Горького в США, всколыхнувшая общественное мнение.
Определенное хотя и ограниченное— особенно по сравнению с тем влиянием и распространением, которое имели в США его социально-политические воззрения, — воздействие на американцев должны были оказать и лекции Петра Кропоткина о русской литературе, прочитанные им в Бостоне в 1901 г. В предисловии к публикации этих лекций он высказал очень тонкое понимание литературной ситуации в Америке и значения для нее знакомства с русской литературой: "В ней есть искренность и простота выражения, которая делает ее привлекательной для всякого, кому опротивела искусственность в литературе. Для нее характерно то, что она вводит в сферу искусства — поэзию, прозу, драму — почти все социальные и политические вопросы, которые в Западной Европе и Америке обсуждаются главным образом в публицистике и очень редко — в литературе" 7 .
Первым русским писателем, получившим национальное признание в США и "открывшим Россию американским читателям и писателям" (3; с. 123), стал Тургенев. Его влияние относится, прежде всего, к литературной жизни США второй половины XIX в., но оно сохранялось и позже. Интерес к его творчеству имел огромное значение для развития российско-американских литературных и культурных связей. Известно, что Тургеневым зачитывались Хэмлин Гарленд и Стивен Крейн, Фрэнк Норрис и Шервуд Андерсон, не говоря уже о Генри Джеймсе, для которого на протяжении всего его творческого пути произведения русского мастера оставались образцом художественного совершенства. Вслед за "Записками охотника" американские писатели открыли для себя и романы — "Рудин", "Отцы и дети", "Новь", "Дым", "Дворянское гнездо".
О глубоком влиянии на него русской литературы, и в частности Тургенева, писал Шервуд Андерсон, который постоянно читал и перечитывал Тургенева, Достоевского, Горького, Чехова. Его первое знакомство с русской литературой состоялось, по признанию самого писателя, примерно в 1911 г., когда он прочел "Записки охотника": "Помню, как у меня дрожали руки, когда я читал эту книгу. Я прочел ее запоем" 8 . В письме Роджеру Серджелу он отмечал то общее, что характерно для любимых им русских писателей: в Тургеневе, Толстом, Достоевском он нашел "трепетное отношение к человеческой жизни, отсутствие этого вечного дидактизма и самоуверенности, столь характерных для большинства западных писателей" (8; р. 118).
Интересным свидетельством неувядающего значения Тургенева для американского читателя является статья Джона Рида, опубликованная в 1919 г. в качестве предисловия к американскому изданию романа "Дым". Проницательный взгляд критика отмечает изящную форму и лаконизм стиля, яркие национальные черты, но, главное, острую общественную проблематику книги.
Давая общую характеристику творчества Тургенева, Джон Рид ставит ему в заслугу прежде всего пропагандистскую направленность произведений. Рид цитирует слова писателя о том, что он поклялся победить своего "врага"— крепостное право. Тема освобождения крестьян, отмечает Рид, пронизывает почти все творчество Тургенева, и эта последовательная и твердая позиция имела ощутимый общественный резонанс. "Записки охотника", по словам критика, разбудили общественное мнение и вызвали многочисленные протесты против крепостного права. Он повторяет услышанную где-то фразу: "Записки охотника" — это русская "Хижина дяди Тома". Сила Тургенева в том, полагает Рид, что он умел писать о политических проблемах без дидактизма, создавая правдивые картины народной жизни и давая читателю возможность сделать собственные выводы. Основной интерес для критика представляло изображение русского общества— и не только 60-х годов XIX в., "но и целой эпохи вплоть до 1917 г." 9: Тургенев показал слабость и безволие русской интеллигенции (в "Рудине" и "Дыме"), которая увлекалась западными либеральными идеями, но была неспособна принять революцию и отшатнулась от нее, когда она произошла. По словам Рида, Тургенев, принадлежал к "плеяде великих русских романистов, выступивших вслед за Гоголем". Его книги составили "правдивую летопись эпохи, безвозвратно отошедшей в прошлое" (9; с. 145, 146).
Оценивая роль Тургенева в американской и английской литературах рубежа XIX-XX веков, М. П. Алексеев замечал, что в нем искали опоры те писатели, которые старались найти выход из противоречий своего времени; он "будил их критическую мысль; у Тургенева учились они напряженному интересу к правде жизни, любви к человеку, ненависти к жестокости, лицемерию и корысти" 10 .
Действительно, Тургенев как мастер психологического письма, умевший точными, скупыми мазками передать душевное состояние героев, художник, тонко чувствовавший особенности русского характера, стал для американских писателей бесспорным авторитетом, у которого они учились писательскому мастерству.
В начале XX в., однако, влияние Тургенева несколько ослабевает: американцы открыли для себя Толстого. Возник даже своеобразный "культ Толстого", распространению которого во многом способствовал Уильям Дин Хоуэллс. Оценки, высказанные им в 80-е годы XIX в., с течением времени не претерпевают значительных изменений, но подтверждаются и развиваются в статьях, написанных на рубеже веков: "Философия Толстого" (1897) и "Лев Толстой" (1908). После смерти писателя последняя была перепечатана под заглавием "В чем причины славы Толстого".
Хоуэллс выделяет основную черту толстовской прозы — соединение этического и эстетического, пишет об умении писателя показывать беспощадную правду жизни, признает огромную нравственную силу его проповеди любви, терпимости, самопожертвования. Критик тесно связывает идеи философских и религиозных трактатов Толстого с его художественным творчеством, восхищается такими чертами толстовского таланта, как искренность, простота и безыскусственность, глубина художественного исследования характеров. Именно эти качества Толстого будут отмечать — вслед за Хоуэллсом — многие американские писатели XX в., а высшую его заслугу видеть в глубоком постижении жизни и гуманистическом пафосе. По словам Хэмлина Гарленда, другого страстного поклонника таланта Толстого, именно Хоуэллс больше, чем кто-либо другой из американцев, сделал для истолкования творчества русского писателя: "Он всегда видел в моралисте художника" (5; с. 162).
Популярности Толстого в Америке — хотя и очень по-разному — способствовали братья Уильям и Генри Джеймсы. Отношение Г. Джеймса к Толстому сформировалось в последние десятилетия XIX в., однако наиболее четко было высказано в статьях и письмах 1907-1910 годов. Он не разделял творческих принципов Толстого и его художественного метода, оставаясь до конца дней приверженцем Тургенева, но при этом признавал огромный масштаб его таланта. Хотя Г. Джеймс и предостерегал молодых "авторов от следования Толстому, его рекомендации имели, по-видимому, обратный эффект. Влияние Толстого по силе воздействия на души американцев можно уподобить стихии. Не мог ему противостоять и маститый американский писатель.
В отличие от Генри Джеймса, брат писателя, философ, психолог и один из основателей прагматизма Уильям Джеймс воздал должное могучей фигуре Толстого. Он писал о нем в книге "Многообразие религиозного опыта" (1902), которая оказала несомненное влияние на литературный процесс в США. Уильям Джеймс цитирует трактат Толстого "Исповедь", в котором он нашел подтверждение своих мыслей относительно возможности преодолеть болезненное раздвоение личности. Он говорит о явлении, свойственном отнюдь не только американцам, — борьбе двух начал: низменного и возвышенного, идеального и материального, греховного и праведного: "Душа человека являет собой арену борьбы между двумя враждующими началами — их сам человек осознает как природное и идеальное"; "у нас две жизни — природная и духовная; теряя одну, мы обретаем другую" 11 .
Уильям Джеймс словно вторит словам Толстого, который характеризовал Нехлюдова в начале романа "Воскресение" следующим образом": "В Нехлюдове, как и во всех людях, было два человека. Один — духовный, ищущий блага себе только такого, которое было бы благо и для других людей, и другой — животный человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира. В этот период <...> этот животный человек властвовал в нем и совершенно задавил духовного человека" 12 .
Для Уильяма Джеймса чрезвычайно важен тот факт, что Толстой сумел победить отчаяние и неверие в осмысленность жизни — своего рода онтологический скептицизм, о чем, по его мнению, и свидетельствует "Исповедь". Книга Толстого послужила философу для обоснования положения о внутренней гармонии, достигнуть которой можно путем постепенным (lysis), а не резким (crisis). Примечательно, что Джеймс обратился за положительными примерами именно к русской литературе.
В восьмой главе, озаглавленной "Раздвоение личности и пути обретения цельности", Уильям Джеймс писал о духовном кризисе Толстого и его преодолении с помощью религии, которая вернула писателя к жизни из бездны отчаяния. Среди мишеней толстовской социальной критики Джеймс называет "пошлость света, жестокую имперскую политику, ложь церкви, людское тщеславие, преступность государственных институтов" (11; р. 175). Восхищение талантом великого русского писателя он выразил метафорически: "Могучую натуру Толстого можно сравнить со старым дубом <...> Он отвергает роскошь, фальшь, жадность и жестокость, все условности нашей цивилизации, а вечные ценности видит в вещах более естественных и живых <...> Мало кто может последовать его примеру, ибо мы не обладаем такой природной мощью. Но мы хотя бы думаем, что неплохо было бы пойти по стопам Толстого" (11; р. 173).
Генри Джеймс с братом Уильямом в Кембридже. Фотография. 1905
Влияние Толстого на американских писателей начала XX в. было глубоким и многогранным. Несомненное воздействие его творчества испытали Шервуд Андерсон, Эптон Синклер, Теодор Драйзер. Шервуд Андерсон учился у Толстого художественному мастерству, что нашло отражение в его творчестве позднее, в конце 10-х — начале 20-х годов XX в. Эптон Синклер, получивший в начале века известность как автор остро-социальных романов "Джунгли" (1906), "Столица" (1908), "Менялы" (1908), видел в Толстом прежде всего "писателя-социалиста", бунтаря против социальной несправедливости, защитника обездоленных. Он особо выделял публицистику Толстого и роман "Воскресение", о котором отзывался высоко: "Эта книга <...> больше, чем какое-либо другое произведение, сделала для разрушения царизма" (3; с. 213). Синклер называл Толстого величайшим писателем мира, олицетворявшим русский гений и нравственную силу. Восхищение Толстым Эптон Синклер выразил и непосредственно, послав ему экземпляр только что вышедшего романа "Джунгли". Следы того, что Толстой читал книгу, видны в его статье "О значении русской революции", над которой писатель в то время работал (3; с. 161).
О воздействии творчества Толстого на художественный мир Драйзера можно судить как прямо, исходя из его собственных признаний, так и опосредованно, сопоставляя мировоззрение двух писателей, проблематику и поэтику их произведений. К опыту Толстого Драйзер обращался на протяжении всей творческой жизни, упоминал его в художественных произведениях, публицистике, письмах. Первыми произведениями Толстого, которые ему довелось прочесть еще в студенческие годы, были повести "Крейцерова соната" и "Смерть Ивана Ильича", а также некоторые трактаты Толстого. В раннем творчестве Драйзера влияние Толстого незримо присутствует в некой преломленной форме: толстовское требование простоты и беспощадной правдивости в искусстве, высказанное в трактате "Что такое искусство", должно было импонировать американскому писателю.
На формирование Драйзера в годы его студенческой юности повлияли столь разные писатели и философы, как Толстой, Спенсер, Дарвин, Гексли, Эмерсон, а позже — уже в 1908 г. — Ницше. «Я никогда не забуду главу о непознаваемом из "Основных начал" Спенсера, — писал он в автобиографической книге "На рассвете" {Dawn).— Меня она совершенно поразила» 13 . А вот другое признание, весьма важное для понимания мировоззрения Драйзера. Он следующим образом откликнулся на выход книги "Философия Ницше" (1908) в письме к Г. Менкену: "Ежели то, что Вы пишете в предисловии, передает смысл философии Ницше, то я могу считать себя его единомышленником (he and myself are hale fellows well met)" 1 4 . В другом письме Менкену (в 1916 г.) он признавался, что наибольшее воздействие на него оказали Гарди, Толстой и Бальзак (правда, о понятии "влияния" в применении к себе он высказывался очень осторожно). "После 1906 года или около того я познакомился с Тургеневым, Достоевским, Мопассаном, Флобером, Стриндбергом и Гауптманом, но не могу сказать, что они повлияли на меня, поскольку я узнал их слишком поздно" (14; v. 1, р. 215). "Анну Каренину" Толстого наряду с романами "Госпожа Бовари" Флобера и "Отцы и дети" Тургенева, а также повестью Бальзака "Отец Горио" он называл одним из величайших произведений мировой литературы (13; р. 186).
В 1893 г. Драйзер читал трактат Толстого "Так что же нам делать?" 15 , который к тому времени уже был переведен на английский язык. Тогда же он познакомился с религиозно-философским учением Толстого. Почти сорок лет спустя писатель вспоминал, как вместе с товарищем по колледжу обсуждал толстовские теории. Он сомневался в том, что их можно воплотить в жизнь: "Ведь хорошо известно, какова человеческая природа и как глубоко в наше сознание проник дарвиновский тезис о выживании наиболее приспособленных. <...> Толстой в своем трактате проповедует возврат к простой жизни и труду, который обеспечил бы человеку лишь самое необходимое. Призывает он не отвечать злом на зло — это древняя доктрина непротивления. Но как заставить людей принять постулат Толстого и сделать так, чтобы они поступали вопреки своим желаниям? Понятно, что вопрос этот очень сложен как с психологической, так и с биологической точек зрения. Ни он, ни я этой проблемы решить так и не смогли" (15; р. 362).
Драйзер вообще неприязненно относился к писателям, которых называл "моралистами" и "проповедниками" (religionists) (15; р. 543). Не удивительно, что эта сторона творчества Толстого не нашла отклика в его душе. В отличие от Хоуэллса, он не всегда "видел художника в моралисте". Толстого он ценил, прежде всего, как художника, а не создателя религиозно-философского учения, — слишком разными были их взгляды. Сам он об этом свидетельствует так: «Дороже всего мне был тогда (в студенческие годы.— Э. О.) Толстой-художник, автор "Крейцеровой сонаты и "Смерти Ивана Ильича" <...> Я был потрясен и восхищен жизненностью картин, которые мне в них открылись» (5; с. 555).
Драйзер, по его собственному признанию, стремился учиться художественному мастерству у Бальзака и Толстого. Однако в основе его мировоззрения лежали иные принципы. В это время он находился под сильным влиянием идей социал-дарвинизма, коего Толстой был яростным противником. В первом романе Драйзера "Сестра Керри" (1900) в изображении борьбы за существование, в которой побеждают отнюдь не самые достойные, чувствуется увлечение автора доктринами Г. Спенсера, но в целом книга выходит далеко за рамки этого учения. В ней также отчетливо видны черты натурализма, а влияние Толстого практически неразличимо.
Немецкий ученый Хорст-Юрген Герик видит в этом романе "стилистическую близость" (Affinitat) художественной манере Толстого 16 , с чем трудно согласиться. Скорее можно говорить о стилистической близости манере соотечественника Драйзера— Джека Лондона. Не случайно некоторые главы романа напоминают эссе Лондона, а также отдельные места из книги "Люди бездны", появившейся через три года после "Сестры Керри", однако в данном случае едва ли правомочно говорить о влиянии (и тогда уж о влиянии Драйзера на Лондона) — скорее речь здесь идет о типологических схождениях.
Моральный пафос, столь характерный для Толстого, был чужд Драйзеру, о чем он недвусмысленно говорил в письме одному из своих корреспондентов в январе 1919 г. По поводу романа Йохана Бойера "Большой голод" он писал: «По-моему, роман не должен походить на религиозный трактат. Идея его должна лежать скорее в материальной, чем в духовной плоскости. В жизни, конечно, присутствуют оба эти элемента, но художник преследует одну цель — показать жизнь в "целом" ("in the round") <...> Бойер — настоящий художник, хотя он и стремится воплотить духовное послание (если, конечно, можно назвать художником писателя, имеющего такой большой недостаток).
Он похож на Толстого в том отношении, что стремится поучать <... > Его книга напоминает проповедь, и этим мне не нравится. Чтобы увидеть эту ее слабость, достаточно сравнить ее с романом Салтыкова "Господа Головлевы", "Госпожой Бовари" Флобера, "Кузиной Бет-той" или "Отцом Горио" Бальзака» (14; v. I, p. 258). Кстати сказать, книгу Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы" Драйзер ценил очень высоко, а ее автора называл "величайшим писателем России, а может быть, и мира" (14; v. Ill, p. 847).
Как и Толстой, Драйзер стремился к беспощадной правде, но правдивость его имеет иные эстетические характеристики, чем правдивость Толстого. Так, в "Сестре Керри" показан неумолимый процесс деградации личности — постепенной физической деградации Джорджа Герствуда, который в жизненной битве "всех против всех" оказался одним из наименее приспособленных и погиб в бездне нью-йоркского Бауэри. Керри Мибер приспосабливается, однако ее жизненный успех сопровождается нравственной деградацией.
Иная картина предстает перед нами в "Дженни Герхардт" (1911). Вполне возможно, что на обрисовку главной героини романа оказали влияние женские образы из "Анны Карениной" — Долли Облонской и Кити Щербацкой. Эти женщины, в отличие от Анны Карениной, наделены даром самопожертвования и подлинной, а не эгоистической любви. В Дженни Герхардт есть что-то общее с этими толстовскими героинями.
В 1901 г. Толстой в интервью американскому журналисту Эндрю Уайту заметил, что литература Соединенных Штатов находится "не на гребне, а в глубокой впадине между высокими волнами" 17 . Если бы ему довелось прочесть романы Драйзера, он, возможно, смягчил бы свою оценку.
Тема искусства, впервые возникшая в творчестве Драйзера в "Сестре Керри" и развитая в романе "Гений" (1915), была отчасти подсказана автору статьей Толстого "Что такое искусство" 18 . Она, очевидно, произвела впечатление на Драйзера, хотя он разделял далеко не все эстетические взгляды Толстого. В "Сестре Керри" слышны отзвуки слов о "заразительности искусства 19 , для достижения которой, как считал Толстой, необходимы оригинальность, ясность передачи смысла и искренность. Драйзер наделил последним из этих качеств Керри Мибер, когда ей случилось сыграть единственный раз в любительской постановке мелодрамы Огастина Дэйли "В свете газовых фонарей". "Простота и безыскусственность" 20 , которые так захватили зрителей, — в глазах Драйзера, особенно ценные качества. Но писатель не сделал Керри великой актрисой, исходя из своей художественной задачи: показать параллельно два процесса — увядание ее актерского таланта и нравственную деградацию. Недаром ее игра в водевилях и оперетках не отличалась ни глубиной, ни оригинальностью, а слава ее была искусственно раздута.
Хотя Драйзер не разделял многих убеждений Толстого и скептически относился к его учению о непротивлении злу насилием, он счел своим долгом выступить в защиту писателя, когда в 1909 г. Теодор Рузвельт возглавил антитолстовскую кампанию в США. Бывший американский президент опубликовал в журнале "Аутлук" резкую статью, в которой взгляды Толстого называл "глупыми и фантастическими", а некоторые аспекты его учения (отказ от собственности, отрицание государства, философский анархизм, пацифизм и знаменитое непротивление злу насилием)— опасными и даже "аморальными" 21 . Он воспринял как "вмешательство" во внутренние дела Америки слова русского писателя, осудившего дискриминационную этническую политику американского правительства и войну с Испанией.
Эти идеи с большой силой прозвучали, в частности, в статье Толстого "К политическим деятелям" (1903), где он призвал американцев — вполне в духе Торо — к гражданскому неповиновению. "Мало известный американский писатель Торо,— писал в 1903 г. Толстой, — в своем трактате о том, почему человек обязан не повиноваться правительству, рассказывает, как он отказался заплатить американскому правительству 1 доллар подати, объясняя свой отказ тем, что не хочет своим долларом участвовать в делах правительства, разрешающего рабство негров. Разве не то же самое может и должен чувствовать по отношению своего правительства не говорю уже русский человек, но гражданин самого передового государства Америки с ее поступками на Кубе, Филиппинах, отношением к неграм, изгнанием китайцев..." (19; т. 35, с. 208-209).
Теодор Рузвельт опасался не зря. Метод, предложенный Торо и развитый Толстым, стал, как показала история, одним из способов выражения гражданского протеста. Это, видимо, понял и Теодор Драйзер, хотя в молодые годы, как уже отмечалось, он сомневался в действенности этического учения Толстого. Позже, в книге "Живые мысли Торо" (1939) он высоко оценил Торо как философа и "реформатора морали". Можно предположить, что и его собственные взгляды на теорию и практику гражданского неповиновения претерпели некоторое изменение. Защита Драйзером Толстого от инвектив Теодора Рузвельта свидетельствует о том, что противоречия в его оценках Торо и Толстого сглаживаются. Определенную роль в этом могли сыграть два фактора: чрезвычайная популярность Толстого в Америке и более глубокое знакомство Драйзера с его творчеством.
Обращает на себя внимание перекличка голосов и идей в русской и американской литературах: Толстой увидел много родственного у писателей США первой половины XIX в., которых занимали философские и социальные проблемы, волновавшие и его; в его душе находили отклик многие мысли Торо и Эмерсона, Гаррисона и Паркера. Они подкрепляли его собственные убеждения, давали толчок для раздумий и поисков. И наоборот, мысли Толстого-философа и выраженная в его художественных произведениях и трактатах гуманистическая философия, которая сочетала индивидуализм и общинность и учила людей в их собственной жизни, требующей ежедневно решений и поступков, неизменно следовать своим убеждениям и строить отношения на основах братской любви, завоевали ему в Америке множество почитателей и последователей.
Влияние Толстого сказалось и в американской журналистике. В начале века многие из тех, кто приезжал в Россию, считали своим долгом побывать в Ясной Поляне и побеседовать с великим писателем, что свидетельствует об огромном авторитете Толстого в США. Интерес этот был подготовлен как широким распространением русской литературы в Америке, так и развитием революционного движения в России.
В 1903 г. у Толстого в Ясной Поляне побывал корреспондент нью-йоркской газеты "Уорлд" Джеймс Крилмен. Взятое им интервью, перепечатанное во многих газетах, вызвало восторженные отклики американцев и было воспринято как обращение Толстого к американскому народу: русский писатель призывал американцев вернуться к идеалам, воплощенным в произведениях Торо, Эмерсона, Уиттьера, Гаррисона. Крилмен, хотя и не соглашался со многим в философии Толстого, считал его "величайшим из правдивейших людей" (5; с. 434).
Известный американский журналист и активный участник социалистического движения Уильям Инглиш Уоллинг посетил Россию в 1905-1907 годах в качестве корреспондента нескольких американских газет и журналов. Его репортажи, публиковавшиеся в журналах "Ин-депендент", "Аутлук", "Нэйшн", "Колльерс уикли", "Уорлд тудей", вошли в книгу "Послание России. Всемирное значение русской революции" (1908). Она выдержала несколько изданий и даже была переведена на русский язык и опубликована в Берлине.
Книга Уоллинга — ценное свидетельство очевидца, документ, отразивший атмосферу тех бурных лет, борьбу идей, противостояние различных политических и социальных сил. Американский журналист встречался с государственными деятелями, политиками, писателями, беседовал с Толстым, Горьким, Короленко, которого посетил во время поездки в Полтавскую губернию. Он с уважением отзывался о социальной проповеди Толстого, бунтарском духе Горького, говорил о политических воззрениях Короленко, которого называл "лучшим публицистом России" 23 .
Материалами для книги послужили не только личные впечатления и беседы. Уоллинг обращался к русским периодическим изданиям, выходившим за границей, таким, как "Корреспондант рюсс" или издававшийся в Париже ежемесячник эсеров "Русская трибуна", использовал статьи американских журналистов Альберта Эдвардса и Гарольда Уильямса в "Колльерс уикли" и "Харперс уикли", многие другие источники. Основанная на богатом историческом материале книга Уоллинга написана талантливым пером и включает в себя описания мест и событий в жанре путевого дневника, зарисовки характеров, публицистически яркие и эмоционально окрашенные обращения к читателю, философские размышления, отрывки из писем, официальных документов, периодической печати.
Для Уоллинга Россия 1905-1907 годов— единственная страна в мире, которая переживает духовное брожение, страна, опередившая других не только в социальной мысли и идеалах, но и во многих областях культурной жизни. "Под влиянием тяжких испытаний и великих страданий русский народ привык к более глубокой и интенсивной духовной жизни, а потому его новое слово, его послание миру должно глубоко поразить все страны" 24 . Настало время, писал в предисловии Уоллинг, "оценить значение первого акта великой революционной драмы. Второй акт еще не начался, а конец ее далеко впереди" (23; р. XII). В этих словах слышен отзвук беседы Уоллинга с Толстым. Они сохранили для нас еще одно свидетельство того, что великий русский писатель мог проникнуть в сокровенную суть событий, предугадать ход истории.
Фигура Толстого занимает в книге особое место. Автор считал его продолжателем революционных идей Руссо. "Толстой — величайший ныне противник капитализма в России и во всем мире", — писал Уоллинг, а его социальная программа хотя и кажется непрактичной, по сути дела является "величайшей угрозой существованию царизма" (23; р. 434). Писатель ценил Толстого как защитника угнетенного крестьянства, отмечал разоблачительную силу его публицистики.
В разговоре с Толстым, которого Уоллинг посетил в Ясной Поляне 12 мая 1906 г. (вскоре после созыва I Думы), он признался, что собирается прожить в России несколько лет, чтобы наблюдать за ходом революции. На это Толстой ответил, что ему нужно было бы пожить в России лет пятьдесят. "Русская революция — это величайшая драма, которая состоит из нескольких актов. Эта Дума— даже не первый акт, а всего лишь первая сцена первого акта, и, как всегда бывает с первыми сценами, она немного комична" (23; р. 7). В издании книги 1917 г. Уоллинг развил образ, найденный Толстым: "Второй акт, несомненно, будет сыгран в конце или незадолго до конца нынешней войны с Германией и Австрией" 25 . Слова Уоллинга оказались пророческими.
Во время встречи двух писателей зашла речь о методах социального протеста, возможности и оправданности насилия. По словам Уоллинга, Толстой заметил, что в этом отношении он "в значительной степени согласен с известными анархистами — Торо, Бакуниным, Кропоткиным, Прудоном и другими" (23; р. 449). Американский писатель, очевидно, понимал ограниченность позиции Толстого в этом вопросе. Однако он не высказался, подобно Короленко, против толстовской доктрины непротивления злу насилием, ибо видел, сколько зла приносит ответное насилие в деревне, где шла настоящая гражданская война. С другой стороны, он точно оценивал историческую бесперспективность терроризма, индивидуальных актов мщения, которые проводились "Боевой организацией" эсеров.
В книге Уоллинга содержится не только анализ революционной ситуации в России, но и размышления о развитии философской мысли Европы и Америки. Неприятие идей социал-дарвинизма заставило Уоллинга искать в российской культуре и философии противоположные явления. И он нашел их в толстовском учении 26 , в котором его привлекали проповедь духовности и нравственного совершенствования, нонконформизм и отрицание насилия. Под влиянием беседы с писателем он формулирует свое видение путей социального прогресса следующим образом: "Мы должны перестать противопоставлять общественный прогресс личному совершенствованию, прекратить попытки отстаивать принципы с помощью силы. Мы должны вместе с ним (Толстым. — Э. О.) осуществлять в своих действиях непротивление злу!" (23; р. 449) При этом Толстой, подчеркивает Уоллинг, понимает ненасилие как активное сопротивление злу.
Во многом благодаря знакомству с творчеством и личностью Толстого Уоллинг пришел к выводу о ведущей роли России в области духовной жизни. Для него "свет с Востока" (Lux Orientalis) исходил именно из России. Кстати сказать, пребывание Уоллинга в России — вместе с женой, Анной Струнской, и ее сестрой, Розой Струнской, — имело и другие последствия для расширения литературных контактов между двумя странами. Анна Струнская подарила Толстому второе издание книги "Письма о любви" (Письма Кемптона-Уэйса"), написанной ею вместе с Джеком Лондоном в 1902 г. Роза Струнская перевела на английский язык отрывки из дневников Толстого, а также книгу религиозных исканий Горького "Исповедь" 27 .
Взгляды Уоллинга и его русские впечатления не могли не повлиять на Джека Лондона, близко знакомого с ним через Анну Струнскую. Он совсем не случайно выбрал Уоллинга прототипом героя из неоконченного романа "Бюро убийств" (1911), сюжет которого косвенно связан с русскими событиями. Основной конфликт романа — столкновение двух идеологий: жизненной философии главы "Бюро убийств", Ивана Драгомилова, и социалиста Уинтера Холла, убежденного противника террора, осуществлявшегося "инициативной личностью". Прототипом Холла и послужил Уильям Уоллинг. Об этом говорит не только портретное сходство, но и целый ряд характерных деталей. Лондон называет своего героя "социалистом-миллионером", а именно эти слова употреблялись в американской прессе применительно к Уоллингу, внуку видного политического деятеля и наследнику большого состояния.
Подобно Уоллингу, Уинтер Холл — блестящий журналист, автор многих статей и книг. Он провел год в России, где стал свидетелем событий 1905 г., изучал тактику революционеров в борьбе с самодержавием. Он пришел к убеждению, что время "всадника на коне" миновало. В идейном споре с Драгомиловым Холл побеждает. Он доказывает своему оппоненту, что деятельность "Бюро убийств" антиобщественна или, как он говорил, "социально нецелесообразна". (Интересно, что в разговоре с Уоллингом Борис Савинков характеризовал действия русских террористов сходными словами.) Признав поражение, Драгомилов принимает заказ от Холла на уничтожение самого себя. В результате, устранив всех членов организации, он гибнет и сам. Холл и дочь Драгомилова, Груня, остаются жить, демонстрируя торжество принципов "гуманного социализма", лишенного всякого оттенка ницшеанства, принципы которого исповедовал Драгомилов.
Взгляды Уоллинга (а, возможно, и дело Азефа, о котором он мог получить сведения из печати или от знакомых) повлияли на оценку Лондоном методов русских революционеров. Эволюция в его взглядах на проблему насилия очевидна: если в эссе "Революция" он приветствовал взрыв бомбы Созонова, то в романе "Бюро убийств" недвусмысленно осудил эсеровскую тактику террора 28.
Влияние Толстого, его художественного творчества и социальных взглядов — как прямое, так и опосредованное (о чем говорит, в частности, описанный выше случай) — стало в начале XX в., быть может, наиболее значимой частью русско-американских литературных связей. В начале -века была осуществлена первая попытка поставить Толстого на сцене. Выбор пал на "Воскресение" 29. Инсценировка романа уже несколько лет шла в Париже, в театре "Одеон". Американская премьера состоялась в Нью-Йорке в феврале 1903 г. По мнению большинства критиков, спектакль оказался неудачным, поскольку не передавал сущности толстовского романа. Однако он дал толчок критическим дискуссиям о творчестве писателя. В одной из рецензий театральный обозреватель газеты "Ивнинг пост" писал о "Воскресении": "Книга содержит в себе много фантастического и утопического, что и останется таковым до тех пор, пока не произойдет коренное преобразование всего человечества. Но ее ценность состоит не в смаковании порока, не в скрупулезном описании нищеты и падения нравов, а в анализе причин, их породивших, в психологической проницательности автора, в пламенном человеколюбивом духе, пронизывающем книгу, в глубоком исследовании национальной жизни и обычаев, в горячем желании защитить человеческие интересы" (29; с. 194).
Интересно свидетельство Эрнеста Кросби, который в письме Толстому упоминал о виденной им пьесе американского драматурга (имени которого он не называет) "Леа Клешма", написанной под влиянием романа. Главная мысль пьесы, по словам Кросби, заключается в том, что даже в самом закоренелом преступнике есть искра добра (5; с. 398). Кроме "Воскресения", на нью-йоркской сцене были спустя некоторое время поставлены "Власть тьмы" (театр "Гилд", 1920), "Живой труп" (театр "Плимут", 1918), а также осуществлена инсценировка "Анны Карениной" (театр "Геральд", 1907) 30 .
Анонимный критик из "Ивнинг пост" довольно точно указал на причины колоссального влияния Толстого на американское сознание в начале века. То было время, когда американцы жаждали не только правды, выведенной на свет "разгребателями грязи", но и правды другого рода, в оправе утопической доктрины, построенной на фундаменте оптимистического мировоззрения, подобного тому, которое питало творчество трансценденталистов. Пуританские идеалы, сформировавшие американский характер, сохранили свое влияние и в XIX, и в XX веках, меняясь под воздействием перемен в социальной и духовной жизни. Не случайно проповеднический пафос автора "Воскресения" нашел столь живой отклик в душах многих американцев.
И все же Толстой воздействовал на американских писателей по-разному. Его воспринимали и оценивали, сообразуясь с особенностями мировоззрения, творческими установками, складом характера. Одни— таких было меньшинство (к их числу принадлежали Генри Джеймс и Теодор Рузвельт) — хотя и признавали художественный талант Толстого, не разделяли его веры в "религиозный принцип совести", а его учение в лучшем случае оставляло их равнодушными. Отвергали они и некоторые положения толстовской эстетики, требовавшей непримиримого к злу, чутко отзывающегося на боль и страдания человека, зовущего его к духовному самосовершенствованию искусства; им претил проповеднический пафос его поздних повестей, а рекомендации в духе Нагорной проповеди казались прекраснодушными и слишком возвышенными, чтобы следовать им в жизни.
Другие— их было большинство— напротив, воспринимали творчество Толстого как некое единство этического и эстетического (об этом лучше всего сказал Хоуэллс), восхищались художественным новаторством писателя, его глубинным демократизмом и масштабностью социальной критики. Не случайно среди тех, кто испытал влияние Толстого, были социалисты и радикалы (Эптон Синклер, Уильям Уоллинг, Майкл Голд 31), мыслители и философы (в частности, Уильям Джеймс), писатели, стремившиеся преодолеть все еще ощутимую в литературе "традицию благопристойности" и отразить беспощадную правду жизни (Джек Лондон, отчасти натуралисты).
Следующим этапом приобщения Америки к русской литературе было знакомство с творчеством Достоевского. Начало его относится к последнему десятилетию XIX в. Уже в 1889 г., после прочтения "Преступления и наказания", Хоуэллс призвал писателей учиться у Достоевского (позже, правда, он свое мнение изменил) 32 . Однако признание гениальности Достоевского пришло не сразу. Многие из американских писателей конца XIX века — Генри Джеймс, Стивен Крейн, Хэмлин Гарленд, Фрэнк Норрис — не приняли его, в основном по причинам эстетического характера. Генри Джеймс говорил об отсутствии у него композиционного единства, видел серьезный недостаток в том, что он назвал "пренебрежением к стилю", "рыхлостью" и "расточительностью" 33 .
В 10-20-е годы XX в. своеобразный культ Толстого стал постепенно уступать место увлечению Достоевским. Этому немало способствовало издание собрания сочинений писателя в переводе Констанс Гарнет. Не менее важно и то обстоятельство, что под влиянием событий Первой мировой войны общественное сознание было подготовлено к восприятию трагического мира Достоевского. Его популярность в конце 10-х годов совпала с поворотом в художественном сознании и изменением философской ориентации американских прозаиков, что позже отразилось в творчестве писателей "века джаза", в поэтике Дос Пассоса и Фолкнера. Первым это заметил, пожалуй, Рэндольф Борн. В 1917 г. в статье о творчестве Достоевского в журнале "Дайел" он писал о новизне художественного метода Достоевского, которую видел в показе глубин человеческой психики, болезненных страстей, "зловещих и гротескных вывертов человеческого мышления". Не случайно он резко высказывался против причисления романов Достоевского к литературе "нездоровой, патологической, вредной" 34 .
Автор статьи определил, какую именно роль предстояло сыграть Достоевскому в американской литературе и жизни: он был необходим для расширения художественного кругозора его соотечественников; им нужно было повзрослеть, "освободиться от напыщенности и предвзятости представлений о человеческой психологии" (34; с. 266). Необходимо было поколебать устоявшиеся принципы викторианской морали, закрепленные в литературе, разрушить эстетические табу. Это было под силу лишь большому таланту, художнику необычайной силы и особого видения жизни. Таким художником он считал Достоевского. Анализируя своеобразие его поэтики, Борн особо отмечает художественное новаторство писателя, такое качество, как сопричастность (immanence) художника, когда кажется, что автор не отстраняется от своих героев, а словно сливается с ними. В "Двойнике" и "Бесах" эта сопричастность доведена до предела. Свою мысль критик выразил так: "Произведение, кажется, само рассказывает себя" (34; с. 267). Значение Достоевского, по мнению Борна, состояло в том, что он помог писателям сменить эстетические ориентиры, а критикам — обосновать необходимость смелее отражать сложность мира.
Среди тех, кто восхищался талантом Достоевского, были Дос Пас-сое, Флойд Делл, Шервуд Андерсон. Дос Пассос читал и перечитывал "Преступление и наказание" в середине 10-х годов. Отмечая закат популярности Тургенева в эти годы, он говорил об особом значении поэтики Достоевского, его умении заставить читателя "всецело жить этим романом" (3; с. 250).
Примерно в то же время Флойд Делл объяснял причины необычайной популярности Достоевского в статье, посвященной его творчеству и опубликованной в 1915 г. в журнале "Нью ревью": "Искусство Достоевского раскрыло перед читателем бездонные глубины жизни и заставило писателей стремиться к достижению небывалых высот. Оно дало нам новое понимание правды" (3; с. 249). В другой статье, появившейся в 1916 г. в журнале "Мэссиз", он отметил, что великие русские писатели Толстой, Тургенев и Достоевский, изменили всю направленность литературы на английском языке.
Неоднократно писал и говорил о влиянии на него русской литературы Шервуд Андерсон. С произведениями Достоевского он познакомился в начале 10-х годов, когда уже опубликовал свой первый роман, но не создал еще знаменитого цикла рассказов "Уайнсбург, Огайо" (1919). Андерсон называл Достоевского единственным писателем, перед которым был "готов встать на колени" (8; р. 70). Во всей литературе, писал он, нет ничего равного "Братьям Карамазовым". Так же высоко он оценил и другие произведения Достоевского: "Бесов", "Идиота", "Записки из Мертвого дома".
О влиянии Достоевского на формирование Андерсона-художника можно судить уже по первому сборнику рассказов, отличавшемуся новизной тематики и смелостью в показе человеческой психики. Андерсону удалось вдохнуть новую жизнь в американский жанр новеллы, испытывавший в то время серьезный кризис. Он пошел против устоявшейся — и почти исчерпавшей себя — традиции и отказался от использования в рассказах экзотического фона, остросюжетной фабулы, эффектных или утешительных концовок. В "простых историях", составивших сборник "Уайнсбург, Огайо", он показал жизнь провинциального городка с ее маленькими радостями, низменными страстями и глубоко спрятанными трагедиями. Шервуд Андерсон расширил рамки рассказа, включив в него изображение иррациональных импульсов, странностей характера, чувств сострадания и смирения. Психологическая глубина новелл выделяла его среди других американских писателей той поры, и достигнута она была не без влияния Достоевского.
Высказывания многих писателей США, а главное — их творения, подтверждают верность суждений Рэндольфа Борна о том, что Достоевский стал мерилом для определения эстетической и моральной зрелости американцев, их способности воспринимать неприятные истины о самих себе и о человеческой природе вообще.
В начале XX в. Америка познакомилась еще с одним русским писателем, сначала по его произведениям, а затем и по выступлениям перед американской аудиторией — в Филадельфии и Провиденсе, Бостоне и Нью-Йорке. Речь идет о М. Горьком. В 1901 г. в Америке был опубликован перевод его повести "Фома Гордеев". На публикацию сразу же откликнулся Джек Лондон, написавший статью-рецензию, которая была напечатана в ноябрьском номере сан-францискско-го журнала "Импрешнз". Кроме повести, в начале века в США были изданы сборник рассказов "Двадцать шесть и одна" и роман "Мать", который Горький написал в Америке летом 1906 г. (он был опубликован в журнале "Эпплтон мэгезин" в 1907 г.). Позже, в начале 10-х годов, была переведена и напечатана пьеса "На дне", а в 1919 г. она была поставлена на американской сцене.
Художественный мир Горького стал для американских читателей настоящим потрясением, эстетическим открытием. Его произведения получили высокую оценку критики. В 1917 г. в журнале "Нью рипаблик" Рэндольф Борн опубликовал статью "В мире Максима Горького", в которой оценивал автобиографические книги писателя "Детство" и "В людях". Главное их достоинство, по мнению критика, — правда о невыносимых "мерзостях жизни". Чуткий аналитический взгляд критика уловил в его книгах основное: умение автора облечь в художественную форму мысль о способности русского человека противостоять злу. Ему импонирует оптимизм Горького, его неистребимая надежда, жажда жизни, любовь к людям, "стойкость души". Большим достоинством Горького критик считал то, что ему удалось "достичь равновесия между реализмом изображения и сочувствием художника" (34; с. 68, 269).
Русский опыт, запечатленный в книгах "Детство" и "В людях", помог Рэндольфу Борну обосновать собственные эстетические принципы: предпочтение искусства "морального", ответственного— искусству, далекому1от жизни народа. Пример Горького был для него аргументом в споре с американскими писателями, чье творчество, по его словам, "уводит человека исключительно в сферу фантазии и так примиряет его с существующим миром". Сила же Горького в том, что его произведения "отмечены не эскейпизмом и отстранением от реальности, но, напротив, плотной с ней связью и ее глубоким постижением" (34; с. 70). Секрет дарования русского писателя виделся Борну в глубоком постижении Горьким народной жизни, беспощадной правде изображения и глубинном оптимизме, который — это вполне очевидно — импонировал американскому критику. Недаром он цитирует особо понравившиеся ему слова из первой части горьковской трилогии: "Не только тем изумительна жизнь наша, что в ней так плодовит и жирен пласт всякой скотской дряни, но тем, что сквозь этот пласт все-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое... возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой" (34; с. 268). Критик отводил Горькому важное место в истории литературы, о чем свидетельствует высокая оценка им автобиографических книг писателя. Он назвал трилогию одним из величайших литературных жизнеописаний.
Горький воспринимался многими в Америке как продолжатель художественных традиций Толстого, выразитель революционных настроений в России. Так, в частности, относился к писателю Джек Лондон. Его рецензия на "Фому Гордеева" заслуживает того, чтобы сказать о ней подробнее.
Для американского писателя Горький — "подлинно русский" в своем восприятии и понимании жизни. Лондон, знакомый с творчеством Тургенева и Толстого (он читал "Дворянское гнездо" и "Севастопольские рассказы"), с большим уважением относился к русской литературе, ценил углубленный "самоанализ русских", страстность их социального протеста. Он использовал рецензию на повесть Горького не только для выражения собственных симпатий, но и для литературной полемики, направленной против авторов развлекательного чтива, сентиментальных и далеких от жизни романов (light and airy romances). "Из его стиснутого могучего кулака выходят не изящные литературные безделушки, приятные, усладительные и лживые, а живая правда — да, тяжеловесная, грубая и отталкивающая, но правда" (34; с. 209).
Фома Гордеев символизирует, в глазах Лондона, протест сильного, но сломленного средой человека, который мучительно задумывается над смыслом жизни — и не находит его. "... Вертясь в бешеном водовороте жизни, кружась в пляске смерти, вслепую гоняясь за чем-то безымянным, смутным, в поисках магической формулы, сути вещей, сокровенного смысла — искры света в кромешной тьме, словом, разумного оправдания жизни, Фома Гордеев идет к безумию и смерти" (34; с. 211). Он потерпел поражение в жизненной борьбе потому, что задумался о смысле жизни и проиграл преуспевающим купцам, которые "поют гимн силе", провозглашают свободу ничем не ограниченной, безжалостной конкуренции.
Примечательно, что тональность статьи Лондона отличается от той, которой окрашены другие выступления писателя тех лет: от написанной в том же 1901 г. статьи о Киплинге "Эти кости восстанут вновь" и целого ряда публицистических эссе, в которых конкуренция и борьба за существование представлены (вполне в духе Уильяма Самнера) как условия выживания сильнейших и наиболее приспособленных индивидуумов и рас.
Несомненно, на писателя произвела большое впечатление сама фигура Горького, в судьбе которого он увидел сходство с собственной судьбой. Автобиографический характер повести он отметил и прокомментировал так: в отличие от своего героя, автор нашел смысл жизни и обрел надежду. Пример Горького, очевидно, укрепил и надежду Лондона на то, что можно и в жизни, и в творчестве утверждать добро. Роман Горького Лондон оценил высоко — как "целительную книгу", которая пробуждает дремлющую совесть людей и может вовлечь их в "борьбу за человечество" (34; с. 212). Джек Лондон был, конечно, пристрастен в своих оценках. На его восприятие накладывала определенный отпечаток собственная философия жизни и приверженность художественному методу, отмеченному сильными чертами натурализма. Реализм Горького казался ему более действенным, чем художественный метод Толстого, а реализм Тургенева вообще казался "утомительным", если не сказать "скучным". Не разделяя философии Толстого, Лондон, конечно, не мог оценить глубину его художественных творений, но это не мешало ему считать Толстого великим писателем. Лондон заканчивает статью высокой похвалой Горькому, называя его последователем Толстого и Тургенева: "Мантия с их плеч упала на его молодые плечи, и он обещает носить ее с истинным величием" (34; с. 212).
Повесть Горького получила в Америке благожелательные рецензии, а одна из них, принадлежавшая перу Абрахама Кахана, была опубликована в журнале "Букмен" за 1902 г. и называлась "Мантия Толстого" (6; р. 158). Судя по названию, статья Лондона не осталась незамеченной.
О художественном методе Горького высоко отозвался и Хоуэллс. В одном из критических эссе 1902 г. он назвал его реализм "бурным и наглядным до осязаемости" 35 . в том же году с большой похвалой отзывался о рассказах Горького журнал "Дайел". Позже Ван Вик Брукс писал в том же журнале (v. LXII, 1917; в то время в его редакцию входили известные писатели и философы — Торстен Веблен и Джон Дьюи): "Америка и Россия во многом противоположны: Россия — богатейшая из стран в духовном отношении, Америка же — беднейшая; в социальном отношении Россия — беднейшая страна, а Америка— богатейшая" (2; р. 243). Слова эти напоминают вывод, сделанный Уильямом Уоллингом после пребывания в России в 1905-1907 годах, где он встречался с русскими писателями, публицистами и деятелями культуры.
Горький открыл перед читателем то, как выглядел мир "дна". Его босяки воспринимались как новые персонажи в литературе, хотя у них и был американский аналог— бродяги (hobo), описанные Джеком Лондоном. По словам американского исследователя Ивара Спек-тора, Горький "первым показал мир бродяг, и в этом заключается его основной вклад в русскую литературу" 36 . Но изображение социального дна американцы впервые увидели, конечно, не у Горького, а у Достоевского. Стремясь лучше выразить свои литературные предпочтения, критики не всегда бывали объективны. Сам факт подобной тенденциозности отчасти объясним глубоким впечатлением от прочтения новых произведений русской литературы.
Высокую оценку критиков получила пьеса Горького "На дне". Театральный обозреватель газеты "Нью-Йорк сан" Джеймс Хьюнекер в эссе, посвященном этой пьесе (он видел ее в постановке одного из берлинских театров), отмечал ее потрясающую правдивость и полное отсутствие театральности. Интересно, что он сравнил ее мизансцены с картинами маленьких голландцев Тенирса и Остаде 37 . "Разве можно показать глубже характер человека, потерявшего свое место в обществе? Пьеса Горького, хотя и вызывает порой чувство отвращения, пробуждает в нас жалость и ужас <...> В сравнении с пошлыми пьесками, сработанными в Париже, которые ежегодно попадают в Америку, эта драма изгоев общества заключает в себе моральный урок" (37; р. 283).
Характеризуя вкусы американского зрителя, требовавшего развлекательности, Хьюнекер высказал мысль о том, что пьеса Горького не будет иметь успеха в Америке и даже может навлечь гонения на автора. Опасения критика не оправдались. Пьеса была поставлена в 1919 г. Артуром Хопкинсом, хотя такого большого успеха, как в Германии, не имела (30; pp. 299-300).
В книге о русском театре в Америке Оливер Сейлер пишет о том, что до 1918 г. русские пьесы довольно редко ставились на американской сцене. Кроме уже упомянутых инсценировок двух романов и пьес Л. Н. Толстого он говорит о постановках исторической трилогии А. К. Толстого (нью-йоркский театр "Никербокер"), гоголевского "Ревизора", пьес Леонида Андреева "Дни нашей жизни" и "Анатэма". Упоминает он и о неудачной постановке "Чайки" Чехова в 1916 г. (30; pp. 299-305).
Ивар Спектор, который оценивал "На дне" уже в 40-е годы XX в., трактовал пьесу во многом иначе, чем Хьюнекер. Герои Горького, писал он, духовно богаче чеховских, "они расценивают нищету, в которой оказались, как условие свободы". Автор, по его выражению, "открыл целый мир в мире дна" (36; р. 245).
Популярность Горького в Америке начала XX в. можно объяснить как интересом к России, ее культуре и революционному движению, которым была охвачена страна, так и широким откликом в прессе на его произведения. Когда Горький приехал в Америку в апреле 1906 г., ему был приготовлен радушный прием. По свидетельству Уильяма Фелпса (4; pp. 219-220), на собрании, посвященном созданию фонда помощи русской революции, где присутствовал Горький, с краткой речью выступил Марк Твен. "Я всей душой, — сказал он, — сочувствую развернувшемуся в России движению за освобождение страны. Я уверен, что оно увенчается успехом. Всякое такое движение заслуживает одобрения и самого серьезного и единодушного содействия с нашей стороны..." 38
Однако уже на следующий день разразился скандал, который помешал Хоуэллсу (да и не только ему) лично приветствовать русского писателя на американской земле. Дело в том, что Горького не хотели размещать в гостиницах вместе с М. Ф. Андреевой. Кампанию против него в прессе начала газета "Уорлд", та самая, которая за три года до того опубликовала интервью Толстого. Раздавались требования выслать Горького из Америки. Сам он по этому поводу писал Д. Б. Красину в апреле 1906 г.: «Газета "Уорлд" поместила статью, в которой доказывала, что я, во-первых — двоеженец, во-вторых — анархист. Напечатала портрет моей первой жены с детьми, брошенной мной на произвол судьбы и умирающей с голода. Факт — позорный. Все шарахнулись в сторону от меня. Из трех отелей выгнали. Я поместился у одного американца-литератора и ждал — что будет?» 39
Инцидент с Горьким вызвал бурю возмущения в России 40 . С письмом протеста, опубликованным в газете "Раннее утро", выступила большая группа деятелей культуры, среди которых были Мамин-Сибиряк, Немирович-Данченко, Сологуб. Столь разная реакция в Америке и России объясняется отнюдь не политическими соображениями: в американской прессе господствовало понятие "благопристойности" (модификация ригористической пуританской морали), в России наблюдалась гораздо большая свобода убеждений. Понять атмосферу того времени в Америке помогает и тот факт, что даже Марк Твен — несмотря на свое свободомыслие — отказался от дальнейших встреч с писателем. Позже Хоуэллс заметил по этому поводу: "Он (Горький. — Э. О.), конечно, человек простой и великий писатель, но нельзя же делать такие вещи!" (6; р. 160) По прошествии нескольких лет этот эпизод вспоминал и Эптон Синклер, не простивший Хоуэллсу и Твену того, что они "отвернулись" от Горького (9; с. 184).
После возвращения в Россию Горький продолжал переписку с американскими коллегами. С ним встречались Джон Рид, А. Р. Уиль-ямс, а в конце 20-х годов — Теодор Драйзер. Последний отмечал, что многое в творчестве русского писателя было созвучно его собственному мировоззрению. Он относил пронизанные гуманистическим пафосом произведения Горького к литературе, которая пробуждает и направляет человеческую мысль.
В Америке, где в 10-е годы XX в., по признанию Флойда Делла, ощущался некий культурный голод, влияние русской литературы было в высшей степени благотворным. Кроме Тургенева, Толстого, Достоевского и Горького, американцы открыли для себя Чехова, чьи рассказы, а позже и пьесы (уже в 90-е годы XIX в.) стали появляться здесь в переводах.
Чехов был воспринят в Америке и Англии как писатель, достигший удивительной гармонии жизни и искусства, формы и содержания. Его неповторимый почерк и тонкий психологизм были высоко оценены не только писателями-реалистами начала века. Они нашли отклик в сердцах писателей-модернистов, искавших новых возможностей художественного письма и новых эстетических подходов к действительности. В Чехове они обрели своего кумира. Очарование чеховской прозы смогли оценить как нечто совершенно новое американские писатели, уже успевшие почувствовать гениальную мощь Толстого, лиризм и грустную поэтичность прозы Тургенева, ощутить свежесть писательской манеры Горького. Перед ними предстал незнакомый художественный мир, равного которому в то время в американской литературе, пожалуй, не было.
Восторженные отзывы о творчестве Чехова содержатся в дневниках Драйзера; его пьесы он относил к высшим достижениям литературы (14; v. 1, р. 118). О духовном родстве с писателем говорил Шервуд Андерсон. Создавая новый для американской литературы тип бессюжетной психологической новеллы, он опирался на опыт русских мастеров, в частности опыт Чехова-новеллиста.
Существует мнение, будто американский рассказ в 10-е годы XX в. начал терять некоторые характерные черты и стал "походить на русский", и случилось это благодаря влиянию Чехова (6; р. 191). Тот факт, что американские писатели ощущали необходимость обновления художественного языка новеллистики и обращались к русской литературе в поисках образцов, подтверждается словами Шервуда Андерсона. В письме переводчику своих произведений Петру Охрименко в 1923 г. он заметил: "У нас в Америке существует дурная традиция, которую мы заимствовали от англичан и французов: мы привыкли искать в рассказах, публикующихся в наших журналах, занимательный сюжет, всякие хитрые трюки (trickery and juggling). В результате человеческая жизнь отступает на второй план, становится неважной; сюжет не вырастает из естественной драмы жизни, порожденной сложным сплетением человеческих отношений. У вас же, в русской литературе, чувствуешь биение жизни в каждой странице" (8; р. 93).
Хотя подлинное знакомство с Чеховым состоялось после Первой мировой войны, когда начало выходить собрание сочинений писателя в 13 томах (1916-1922) в переводах Констанс Гарнет, предпосылки широкогЪ влияния Чехова на американских писателей в 30-40-е годы были заложены именно в начале века.
Литература США заимствовала из русской те черты, которые на американской почве еще не были достаточно развиты. В первые два десятилетия XX в. здесь не было художников, которые могли бы с такой откровенностью показать болезненные движения души и разрушительную природу страстей, как Достоевский; не было таланта такого космического масштаба, как Толстой, которому доступен психологически тонкий и точный анализ диалектики человеческой души и одновременно страстный социальный протест в соединении с программой нравственного совершенствования; не было писателя, который создавал бы изысканную прозу, отражавшую в то же время глубокое знание жизни народной, как это делал Тургенев. В Америке еще сказывалось наследие пуританизма с его многочисленными табу; живо было и наследие просветителей и трансценденталистов, идеализировавших человеческую природу; не ушла окончательно "традиция благопристойности", резко сужавшая горизонты художественного познания.
Русская литература — от Тургенева, Толстого и Достоевского до Чехова и Горького — явилась той силой, которая в сложный период развития американской литературы на рубеже XIX-XX веков сообщила ей новые импульсы, оказала мощное влияние на творческие установки ее писателей. Обращение к русской литературе помогало им открывать новые пути в искусстве, утверждать гуманистические идеалы, раздвигать рамки художественного познания.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Цит. по: Aaron D. Writers on the Left. Oxford & N. Y., Oxford University Press, 1977, p. 9.
2 Цит. по: May, Henry. The End of American Innocence. N. Y., Knopf, 1959, p. 243.
3 Подробнее о переводах русских писателей на английский язык см.: Нико-люкин А. Н. Взаимосвязи литератур России и США. М., Наука, 1987, с. 77-82, 159-168,238-240.
4 Phelps W. Essays on Russian Novelists. N. Y., 1917, p. VII.
5 Литературное наследство, т. 75. В 2-х кн. Толстой и зарубежный мир, кн. 1. М., Наука, 1965, с. 396.
6 Brewster D. East-West Passage. A Study in Literary Relationships. London, Allen and Unwin, 1954, p. 135.
7 Kropotkin P. Russian Literature. London, N. Y., McClure, 1905, p. V.
8 Anderson Sh. Letters. Selected and ed. by H. M. Jones. Boston. Little, Brown, 1953, p. 118.
9 Писатели США о литературе. М., Прогресс, 1974, с. 145.
10 Литературное наследство, т. 76. М., Наука, 1967, с. 506.
11 James W. The Varieties of Religious Experience. N. Y., Vintage Books, 1990, pp. 159, 155.
12 Толстой Л. Н. Собр. соч. в 12-ти тт., т. 11. М., 1959, с. 60.
13 Dreiser, Theodore. A Selection of Uncollected Prose. Ed. by Donald Pizer. Detroit, Wayne State Univ. Press, 1977, p. 185.
14 Dreiser, Theodore. Letters. Philadelphia, 1959, v. 1, p. 97.
15 Dreiser, Th. Dawn. N. Y., 1965, p. 362.
16 Gerigk, Horst-Jurgen. Die Russen in America. Dostojewskij, Tolstoj, Turgenjew und Tschechov in ihrer Bedeutung fur die Literatur der USA. Hurtgenwald, Guido Pressler Verlag, 1995, s. 453.
17 Уайт Э. Прогулки и беседы с Толстым // Иностранная литература, 1978, № 8, с. 227.
18 Об этом пишут Х. -Ю. Гёрик (16; s. 451-452) и Стивен Бреннан (Brennan S. "Sister Carrie" and the Tolstoyan Artist //Research Studies, 47, 1979, pp. 1-16).
19 Толстой Л. Н. Полное собр. соч., т. 30. М. -Л., Гослитиздат, 1951, с. 148.
20 Драйзер Т. Собр. соч. в 12-ти тт. М., Гослитиздат, 1955, т. 1, с. 216.
21 Roosevelt Th. Tolstoy // Outlook. XCII (1909, May 15), p. 105. Цит. по: Dreiser Th. Letters, v. I, рЛ53,
22 Русское слово. Нью-Йорк, 1909, 19 мая, с. 3. О влиянии нравственной проповеди Толстого на религиозных и социальных реформаторов в США писал И. Горбунов-Посадов. Во вступительной статье к переводу книги Эрнеста Кросби "Толстой и его миропонимание" {Count Tolstoy"s Philosophy of Life. Boston, 1896) он отметил, что многочисленные пацифистские и религиозные организации разного толка, включая экуменистические и буддистские, посылают Толстому свои издания. "Все они шлют в Ясную Поляну весть о себе" {Горбунов-Посадов И. Эрнест Кросби, поэт нового мира// Кросби Э. Толстой и его миропонимание. М., Посредник, 1911, с. XI).
23 Walling W. Russia"s Message. The True Import of the Revolution. London, 1909, p. 237.
24 Уоллинг У. Послание России. Berlin, 1910, с. 367.
25 Walling W. Russia"s Message. The People and the Czar. N. Y., 1917, p. 14.
26 Заметим попутно, что в Америке спор с представителями социал-дарвинизма вел последователь Толстого Эрнест Кросби. Об этом см.: Hofstadter R. Social Darwinism in American Thought. Philadelphia, Univ. of Pennsylvania Press; Lnd., Humphrey Milford, Oxford Univ Press, 1945, p. 167.
27 См.: Perry J. Jack London. An American Myth. Chicago, 1981, p. 109.
28 Подробнее об этом см.: Осипова Э. Ф. Первая русская революция в творчестве Джека Лондона // Русское революционное движение и проблемы развития литературы. Л., изд-во ЛГУ, 1989, с. 130-146.
29 Щёлокова Е. Н. Первая инсценировка романа "Воскресение" на американской сцене // Роман Л. Н. Толстого "Воскресение". Историко-функциональ-ное исследование. М., 1991, с. 188-194.
30 Sayler, Oliver. The Russian Theatre. N. Y., Brentano, 1922, pp. 297-299.
31 О восприятии Толстого Майклом Голдом пишет в книге воспоминаний "Долгое одиночество" (1952) журналист и редактор "Католик уоркер" Дороти Дэй: "Майклу нравилась та религия, которую проповедовал Толстой — религия без церкви и священнослужителей" {Aaron D. Writers on the Left, p. 85).
32 Подробно об этом см.: Николюкин AM. Взаимосвязи литератур России и США, с. 238-284.
33 James H. The Letters. Ed. by P. Lubbock. N. Y., Scribner, 1920, v. 2, p. 237.
34 Писатели США о литературе. М., Прогресс, 1982, т. 1, с. 265, 266.
35 W. D. Howells as Critic. Ed. by E. Cady. London and Boston, Routledge & Kegan Paul, 1973, p. 424.
36 Spector, Ivar. The Golden Age of Russian Literature. Caldwell, Idaho, 1948, p. 246.
37 Huneker, James. Maxim Gorky"s Nachtasyl // Huneker J. Iconoclasts. A Book of Dramatists. N. Y., Scribner, 1921, p. 277.
38 Твен М. Русская республика// Твен М. Собр. соч. в 12-ти тт., т. 11. М., Гослитиздат, 1961, с. 582.
39 Горький М. Собр. соч. в 30-ти тт. М., Гослитиздат, 1954, т. 28, с. 416.
40 Подробнее об этом эпизоде см.: Киреева И. В., Лунина И. Е. А. М. Горький и Марк Твен // Российская американистика в поисках новых подходов. М., 1998, с. 46-58.
УДК 821.111+821.161.1
О ВЛИЯНИИ РУССКОЙ КЛАССИКИ ХГХ ВЕКА НА АМЕРИКАНСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ХХ ВЕКА
Бабушкина И.Е.
Данная работа ставит своей целью помочь студентам глубже осознать потенциал и перспективы российской цивилизации через духовно-социальный опыт крупнейших писателей США ХХ века и, вместе с тем, показать как влияние русской духовности взаимосвязано с углублением их критики своей, то есть американской цивилизации. Анализу подвергнуты два малоизученных литературно-философских романа: «На восток от Эдема» (1952) Джона Стейнбека и «День Восьмой» (1967) Торнтона Уайлдера. Анализ сделан под углом зрения межцивилизационных отношений. Ключевые слова: межкультурный диалог, философские притчи, межцивилизационные отношения, заново утверждать, пути спасения, влияние русской духовности, философия социал-дарвинизма, первоосновы Христианства, роль Православия.
ABOUT INFLUENCE OF THE RUSSIAN CLASSICS OF THE XIX CENTURY ON THE AMERICAN WRITERS OF THE XX CENTURY
The article is devoted to the influence of the Russian classical literature of the XIX century upon the classical American writers of the XX century. The author presents her conception of the debatable message inherent in the two masterpieces created by the famous classical writers of the U.S.A. - John Steinbeck"s novel "East of Eden" (1952), and Thornton Wilder"s novel "The Eighth Day" (1967). She reveals the d e-cisive role of the Orthodox religion in the solution of the problems raised in the novels. The genre of these works of art is considered to be philosophical parable.
Keywords: cross-cultural dialogue, philosophical parables, the intercivilization relations, anew to claim, ways of rescue, influence of the Russian spirituality, philosophy of social Darwinism, the Christianity fundamental principle, Orthodoxy role.
В наше время в мировой политике все большее значение приобретает ее гуманитарная составляющая. По словам выступавшего в МГИМО министра иностранных дел РФ С.В. Лаврова, это одно из «новых измерений» в сфере международного сотрудничества «в условиях глобализации». «Приумножая» свои знания в области культуры, включающей «высокую нравственность» наши студенты обретают «глубокое понимание национальных интересов и готовность умело их защищать»1.
Говорилось о необходимости овладения искусством эффективно вести межкультурный диалог: «... вырабатывать навыки, умения до-
1 Стенограмма выступления министра иностранных дел Российской Федерации Лаврова С.В. в МГИМО (У) по случаю начала нового учебного года. М. 1 сентября 2005 г. С. 5 - 6.
«Единство - возвестил оракул наших дней -быть может спаяно железом лишь и кровью.
Но мы попробуем спаять его любовью, а там увидим - что прочней».
Ф.И. Тютчев
ходчиво, убедительно, интересно донести то, что вы знаете... до своих партнеров, собеседников»2.
Важнейшей гранью межкукультурного обмена является диалог национальных литератур. Сегодня, в условиях информационной войны, высокое качество диалога как «мягкого инструмента», влияющего на мировоззрение собеседника, на его систему ценностей необходимо вдвойне. Наибольший потенциал в этом плане -по мнению автора статьи - несет в себе влияние русской классики XIX века на писателей США. Масштаб влияния произведений русских гениев - прежде всего Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского - на лучших представителей молодой за-
Лавров С.В. Звукозапись выступления министра иностранных дел Российской Федерации в МГИМО (У) по случаю начала нового учебного года. М. 1 сентября 2005 г.
океанской республики, жаждавших новых духовных идеалов, явился, в определенном смысле, уникальным фактом в истории мировой культуры нашего времени. Не случайно Курт Воннегут резюмирует: «Вклад Льва Толстого в формирование американской литературы настолько велик, что его невозможно определить каким-то одним словом...» .
Результатом были возникавшие среди различных слоев американской нации «оазисы» духовности. Не такие ли явления имел ввиду, в частности, Патриарх Московский и всея Руси Кирилл, когда в своем докладе на ХХ Всемирном Русском народном соборе в Москве (31 октября - 1 ноября 2016 г.) утверждал: «Мы знаем, что, помимо привычного нам официоза, формируемого средствами массовой информации, есть другая Америка.», которая не собирается отказываться от традиционных духовно-нравственных ценностей. Такой вывод стал итогом данного в докладе глубокого анализа тенденций, появившихся после окончания холодной войны. Разъясняется, что многое в наших привычных взглядах на проблему Россия и Запад «уже не соответствует реальной духовно-культурной ситуации в мире» и говорится о «признаках», свидетельствующих о «возможной постепенной смене мировоззренческих координат». Вот что, по мнению патриарха, является «самым острым конфликтом современности»: это - «не заявленное американским философом Самюэлем Хантингтоном «столкновение цивилизаций», не борьба религиозных и национальных культур между собой, ... и даже не противостояние Востока и Запада, . а столкновение транснационального, радикального, секулярного глобалистского проекта со всеми традиционными культурами и со всеми локальными цивилизациями. И борьба эта проходит не только по границам., но и внутри стран и народов... И здесь происходит столкновение двух миров, двух взглядов на человека и на будущее человеческой цивилизации». Патриарх предостерегает нас относительно того, чем грозит человеческой цивилизации «растущий ценностный разрыв между Россией и странами западной цивилизации, которого не было даже во времена холодной войны. . Происходящий на наших глазах подрыв нравственной основы человеческого бытия грозит расчеловечеванием мира. Не случайно футурологи все чаще поднимают тему постчеловека..., учение о скором преодолении человеческой природы и появлении нового класса
разумных существ. ».
Опора в борьбе за истинную альтернативу такому процессу - «... новый диалог народов, осуществляемый на принципиально новых основаниях. Это диалог, направленный на восстановление ценностного единства, в рамках которого каждая из цивилизаций. могла бы существовать, сохраняя свою идентичность». Патриарх убежден, что «только на основе вечных духовно-нравственных ценностей возможно успешное преодоление существующих цивилизационных вызовов». Из доклада следует, что опорой в борьбе за альтернативу служит тот факт, что внутри американского общества существует «выраженное стремление сохранить свои христианские корни и культурные традиции. Это стремление находит выражение в религиозных поисках, художественном творчестве и повседневной жизни» . Предлагаемая статья свидетельствует, что «другая Америка» ярко проявила себя в художественном творчестве крупнейших литераторов США особенно второй половины ХХ века под влиянием русской классики.
Lux Orientalis (Свет с Востока)
Увлечение американцев русской классической литературой началось на рубеже XIX
ХХ веков. Первым послом русской литературы в Америке был И.С. Тургенев. «Вслед за «Записками охотника» американские писатели открыли для себя и романы - «Рудин», «Отцы и дети», «Новь», «Дым», «Дворянское гнездо». Тургенев как мастер психологического письма тонко чувствовавший особенности русского характера, стал для американских писателей бесспорным авторитетом, у которого они учились писательскому мастерству» . Но ему суждено было несколько отойти в тень, когда начали появляться на английском языке произведения Л.Н. Толстого. Они привели к своего рода духовному потрясению читающую часть американской нации. Многие читатели захотели установить с ним эпистолярный контакт. Крупнейший философ США Уильям Джеймс сравнивал могучую натуру Толстого со старым дубом. «Он отвергает роскошь, фальшь, жадность и жестокость, все условности нашей цивилизации, . мы не обладаем такой природной мощью. Но мы хотя бы думаем, что неплохо было бы пойти по стопам Толстого» .
Чем был обусловлен столь беспрецедентный интерес? Во-первых, Толстой отвечал на тревожащие читателей вопросы, связанные
с перспективой социального обустройства страны в переходный (к эпохе империализма) период. А это - в свою очередь - было связано с необычностью для них нравственных принципов русского гения, его законов Добра.
Наиболее интересными журналистами, побывавшими в Ясной Поляне были Джеймс Крилмен и Уильям Уоллинг. Интервью, взятое у Толстого Крилменом и перепечатанное во многих газетах, вызвало восторженные отклики американцев и было воспринято как обращение Толстого к американскому народу .
А Уоллинг, посетивший Россию в 19051907 годах, из своих репортажей составил целую книгу под заголовком «Russia"s Message». The True Import of the Revolution» («Послание России. Всемирное значение русской революции» (1908). По его мнению Россия опередила других не только в социальной мысли и идеалах, но и во многих областях культуры. Уоллес пришел к выводу о ведущей роли России в области духовной жизни. «Для него «свет с Востока» (Lux Orientalis) исходил именно из России» .
Что касается молодых и честных писателей США рубежа столетия, наиболее известными из которых станут Фрэнк Норрис, Джек Лондон и Теодор Драйзер, то для них «Свет с Востока» «забрезжил» еще в последнее десятилетие XIX века. Их таланты зарождались в эпоху бурного роста монополий, сопровождавшегося резким усилением эксплуатации народных масс, разорением фермерских хозяйств. В сфере идеологии этот процесс находил свое оправдание в философии позитивизма, в особенности в социологических взглядах такого социал-дарвиниста как Герберт Спенсер (1820-1903), считавшего, что человеческое общество, подобно животному организму, подчинено биологическим законам, и поэтому отношения между классами, свойственные капитализму, якобы носят «естественный» и «вечный» характер. Спенсер был сторонником применения одностороннего дарвиновского учения о борьбе за существование и о естественном отборе в мире животных и растений к объяснению закономерностей общественного развития и отношений между людьми. Оправдывая социальное неравенство при капитализме, Спенсер отстаивал мысль о том, что в человеческом обществе в борьбе за существование выживают только «сильные» и «приспособленные» индивидуумы, более слабых же природа обрекла на вымирание. Как свиде-
тельствует известный социолог Ю.А. Замош-кин, именно «социальный дарвинизм, широко использовавший формулу «выживания сильнейших и наиболее приспособленных» и являвшийся «воплощением эгоцентрического и агрессивно-воинствующего индивидуализма» получил «наиболее широкие и последовательные формы выражения в США в конце XIX и начале XX веков» .
Молодые писатели Америки, мечтавшие написать правду о жизни, стояли перед необходимостью так или иначе осваивать эту философию: либо в апологетическом духе - и это вело их к натуралистическому воспроизведению действительности, либо в духе критическом. Это была кардинальная дилемма, своего рода воспаленный нерв их сознания. Он требовал выбора, решиться на который было чрезвычайно трудно. Сама каждодневная социальная практика, связанная с деятельностью всемогущих монополий - «спрутов», подчинивших себе все стороны национальной жизни, казалось подтверждала постулаты социал-дарвинизма. Да и развитой традицией реализма литература США тех лет еще не обладала. На книжном рынке господствовали лживые псевдореалистические произведения, как правило, романтизировавшие стяжательство; набирала силу и шовинистическая литература «красной крови», которую всемерно поддерживал тогдашний президент Теодор Рузвельт. И если что-то в сфере литературы их удерживало от поглощения бездуховной стихией позитивизма и помогало прорываться к духовным ценностям реалистического искусства, то это была прежде всего классическая русская литература.
Для Норриса, Лондона, - как, впрочем, и для последующих крупнейших писателей США XX века - самым притягательным произведением любимого ими Толстого был роман «Анна Каренина».
Почему «Анна Каренина»?
Прямого ответа нет. Но, если читать это произведение «глазами» вдумчивого американского писателя, то ответ проясняется. и сводится к тому, что особый жгучий интерес американских авторов, по-видимому, вызывает духовная эволюция одного из центральных персонажей романа, с автобиографическими чертами - Константина Лёвина. Суть его духовной эволюции заключается в мучительном процессе преодоления влияния философии социал-дарвинизма. Это молодой, по-университетски образованный помещик, с ши-
рочайшим кругом чтения. Он увлечён не только трудами на благо поместья и своей близостью к крестьянам, но и размышлениями о судьбе сельского хозяйства в масштабах всей страны, а, стало быть, и о судьбе России.
Лёвин обладает цельной, многогранной, воспитанной в традициях Православия личностью, которая способна самостоятельно действовать согласно своим убеждениям, которые всегда определяются велениями совести и непреложными законами Добра. Но в студенческие годы, в Петербурге он попал под модное в то время в определенных профессорских кругах влияние социал-дарвинизма. Результатом стал жестокий разлад - кризис; молодой человек думает о самоубийстве. Однако в душе неумолимо зрело чувство несогласия с бесчеловечной философией, отторжение. Решилась его судьба через чудесное озарение: в случайном кратком разговоре с крестьянином Федором при уборке урожая. И Лёвин возвращается в православие.
Знакомясь с мыслями Лёвина относительно судеб народов России, мы узнаем, что он не принимает Спенсера. А в конце романа Катавасов, приехавший побеседовать с Лёви-ным, спрашивает его: «Спенсера прочли? -Нет, не дочёл, - сказал Лёвин, - Впрочем, мне он не нужен теперь».
« - Как так? Это интересно. Отчего?
То есть я окончательно убедился, что разрешения занимающих меня вопросов я не найду в нем и ему подобных» .
В финальных размышлениях Лёвина явственно слышится полемика с социал-дарвинизмом. «Организм, разрушение его, неистребимость материи, закон сохранения силы... - Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных целей, но для жизни они ничего не давали. Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его?... Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний» .
Всей логикой своей сложной эволюции Лёвин выступает как антипод идеологам социал-дарвинизма. Тема противостояния принципа удушения слабого ради материальных благ - с одной стороны - и христианских законов добра, милосердия, любви к ближнему с другой - является важнейшей гранью романа «Анна Каренина», не освоенной еще в должной мере русистами.
«Вся русская классика плохо прочитана и плохо понята - по той же причине. Наше общество плохо знает православную культуру» -пишет в статье под интригующим названием «Спор Гоголя с Белинским все еще не окончен» известный исследователь творчества Н.В. Гоголя Владимир Воропаев, председатель Гоголевской комиссии Научного совета РАН «История мировой культуры». (Газета «Культура» 23 - 29 декабря 2016 г., стр. 12.) «Он (Гоголь - И.Б.) понимал: именно православие определило неповторимую самобытность России. По какой дороге пойдет наша страна -зависит от нас с Вами.
культура: Если бы Гоголь и Белинский попали в программу Владимира Соловьева «Поединок», кто бы победил? Чья правда ближе народу? Воропаев: Жизнь подтвердила правоту Гоголя. (там же).
Лев Толстой глазами Фрэнка Норриса Творчество Норриса (1870-1902) служит подтверждением мысли о том, что именно анти социал-дарвинистская грань «Анны Карениной» изначально привлекала сердца честных писателей США.
Рано (в 32 года) трагически погибший, писатель не стал столь широко известен в нашей стране, как его современники Джек Лондон, Теодор Драйзер. Но его яркая творческая личность и недюженный талант воспринимаются как своего рода увертюра к мощному последующему развитию литературы США.
Порвав с отцом-миллионером и обладая блестящим образованием (включая учебу в Европе), Норрис проделывает огромную духовную работу и вырастает в литературного вожака, всесторонне анализирующего современный литературный процесс. В статье «Великий американский романист» говорит о том, какой писатель нужен народу. Он должен дать «картину всей нации, . глубоко проникнуть в жизнь народа», то есть - стать «вторым Толстым», с его «глубочайшим человеколюбием» .
Вершинное достижение Норриса - роман «Спрут» (1901), в котором явно чувствуется многоплановое влияние творчества Толстого.
Конечно, «Спрут» свидетельствует о том, что и мировоззрение писателя, и его творческий метод представляют собой весьма сложную и противоречивую картину. Творя еще только на заре ХХ века, он не смог противопоставить господствовавшим философским теориям какую-либо положительную альтернативу. Его мысль билась в поисках Истины. По-
добно знаменитому автору романа «Моби Дик» - Герману Мелвиллу - Норрис нередко облекает свои тревоги и надежды, касающиеся будущего родной страны, в романтические образы. Некоторые грани «Спрута» дают повод говорить о тенденции натурализма.
И тем не менее, роман «Спрут» свидетельствует об активном отторжении автором философии социал-дарвинизма, что обуславливает явно доминирующий характер реализма.
В «Спруте» толстовскому образу Константина Лёвина созвучен образ молодого поэта Пресли, который из Нью-Йорка приезжает в Калифорнию в надежде написать романтическую поэму о Западе США. Но, погрузившись в грозовую социальную атмосферу Калифорнии рубежа столетий и став свидетелем разыгравшейся драмы, в результате которой его лучшие друзья-фермеры были убиты представителями железнодорожной монополии, Пресли духовно преображается. Оба персонажа - и Лёвин и Пресли - в значительной мере автобиографичны, и им присуще немало общего в духовных и социальных устремлениях, в сближении с народом.
Как и Лёвин, Пресли все яснее осознает, что его страна перешла в иную стадию развития и, в связи с этим, мучительные раздумья обоих персонажей о судьбах Родины3.
Пережив вместе с фермерами всю их трагедию, Пресли уже с гораздо большей долей критицизма и недоверия воспринимает проповедь социал-дарвинизма. «Попробуйте теперь перед нами разводить свои теории, перед нами, фермерами, перед теми, кто пострадал, перед теми, кто знает. Попробуйте говорить нам о «правах капитала, о целесообразности трестов, о «гармонии между классами» . Фразу «гармония между классами» Норрис дает в кавычках. Это, несомненно, цитата из Спенсера.
В последних главах романа Пресли добивается встречи с президентом железнодорожной монополии Шелгримом. Тот делает попытки оправдать преступления монополии, используя социал-дарвинистскую аргументацию, с которой Норрис яростно полемизирует. Мыслям Шел-грима он противопоставляет образную логику своих знаменитых сцен контрастов, используя прием параллельного перемежающегося изображения сцен пира во дворце железнодорожного магната - с одной стороны, и сцен голодной смерти жены убитого бедного арендатора Гувена - с другой. Анти социал-дарвинистское звучание
Подробнее об этом см. .
этих сцен строится по принципу крещендо. Сначала это - авторский монолог, призванный пробудить сочувствие к обездоленным, к слабым (ах, эта via dolorosa.). Затем, повествуя о смерти женщины, Норрис осуждает тех, кто руководствуется принципом выживания наиболее приспособленных. «Что было им до нее, наименее приспособленной, неспособной выжить.» («the unfit, not able to survive»). Затем следует гипербола, символизирующая противоестественность политики эксплуатации, осуществляемой монополистами: пирующие во дворце леди превращаются в гарпий, терзающих человеческую плоть. И наконец, - пророчество: «Да, народ восстанет когда-нибудь.» . В историческую перспективу Норрис включает идею неизбежности народно-освободительной борьбы. Здесь он единственный раз не следует заветам Толстого.
Одним из последователей Норриса стал Джек Лондон. Процесс формирования мировоззрения в его недолгой жизни (1876 - 1916) был не менее сложен. Для молодого Лондона характерны: сильная воля, безудержная энергия, привычка к решительным выводам и действиям. Такой характер предопределял особый драматизм в борьбе за вожделенную Истину, когда противоборствовали, с одной стороны, Спенсер, Дарвин, Ницше, шовинистически-расистская пропаганда, во многом импонировавшая писателю, а с другой, - классическая русская литература, с ее духом сострадательности.
Схематически это противоборство можно представить таким образом: определять отношение к философии социал-дарвинизма Лондон начал с молодых лет. В его Северных рассказах чувствуется противоречивость. В рассказе «Закон жизни» жестокий поступок вождя племени (он обрекает ослабевшего отца на страшную смерть) оправдывается, а в рассказе «Любовь к жизни» подобный поступок персонажа осуждается.
В последующие годы XIX века и первые XX века Лондон интенсивно изучает русских классиков. Он даже расширил круг, включив помимо Тургенева и Толстого, еще Максима Горького.
О том, насколько внимательно Лондон знакомился с русскими классиками, свидетельствует следующее: в 1901 году в английском переводе в США появился роман Горького «Фома Гордеев», и 25-летний Лондон буквально через несколько месяцев публикует блестя-
щую рецензию. В ней американский писатель, в частности, сравнивает характерные черты художественного метода Тургенева, Толстого и Горького .
Русскую революцию 1905 года Лондон принял горячо.
Осознавая, что революция подавлена, Лондон начинает всерьез заниматься нравственно-философской проблематикой человеческой личности. Об этом говорит история жизни главного героя его во многом автобиографического реалистического шедевра - романа «Мартин Иден». (1909). Примерно половина романа посвящена выявлению огромных потенций развития души и разума человека из народа. Здесь чувствуется влияние поэзии Уолта Уитмена. Однако грядущую деградацию личности своего героя, окончившуюся трагически, предопределили идеи, впитывавшиеся путем чтения философских книг. Первое «открытие», которое он сделал, была философия Г. Спенсера, а второе - философия Ф. Ницше. Эти «открытия» опустошили богатую, полную доброжелательности и сострадания к людям, душу. « - Я болен. - объясняет свое состояние Мартин Иден - нет, не телом. Душа у меня больна, мозг. Все для меня потеряло ценность. Я ничего не хочу» .
Трагедия Мартина Идена чем-то напоминает драматические перипетии, переживавшиеся Константином Лёвином в романе «Анна Каренина», в связи с временным влиянием на него философии социал-дарвинизма. Оба оказались в остром духовном кризисе и начали думать о самоубийстве. Различие между ними заключается в том, что у Лёвина фундаментальный настрой души был православным с раннего детства, а у Мартина такой мощной поддержки, воспитанной «с молоком матери» - как, впрочем, и у самого Джека Лондона - не было. Главному герою не суждено было обрести спасительные идеи, и это явилось основной причиной его гибели.
20 - 30-е годы XX века
Данный период преподнес американцам невиданные дотоле конфликты и потрясения. «Век джаза» (по удачному выражению Фицд-жеральда) - когда в послевоенном карнавальном угаре «просперити» забывались тяготы войны и ее герои, а новоявленные «кауперву-ды», не нюхавшие пороха, рванулись делать свои многомиллионные состояния - неожиданно сменился годами рухнувшей под влиянием тяжелого кризиса экономики.
Острота социальной жизни выводила писателей США на новые рубежи и свершения.
Приведенный период не без оснований называют «Золотым веком» литературы США. Вот лишь краткий перечень реалистических вершин: «Американская трагедия» - Теодор Драйзер; «Великий Гэтсби» - Скотт Фицдже-ральд; «Фиеста», «Прощай, оружие!», «По ком звонит колокол» - Эрнест Хемингуэй; «Гроздья гнева» - Джон Стейнбек; «Деревушка» -Уильям Фолкнер.
Главным событием - в дополнение к культу Л. Толстого - явилось «открытие» американскими писателями романов Ф. Достоевского. Не случайно Фолкнер в «обойме» русских гениев на первое место уже поставил Достоевского: «Россия, право на духовное родство с которой, я, как мне хотелось бы надеяться, заслужил - это Россия Достоевского, Толстого, Чехова, Горького и т.д.» .
«После Первой мировой войны - читаем мы у исследователя влияния русской классики Х1Х века на американских писателей первой трети века двадцатого Ю.И. Сохрякова - США вступают в новую стадию развития, которая характеризуется началом краха. надежд на исключительность экономического и социального развития страны» . Утверждается культ индивидуализма, глубоко проникающий в сознание американцев: «Именно в это время - продолжает ученый - Достоевский начинает восприниматься ими. как великий гений, осмысливший трагические последствия реализации буржуазных критериев в непосредственной жизненной практике» . Именно такой угол зрения присутствует в упомянутых произведениях Фицджеральда, Стейнбека. «В период между двумя мировыми войнами, - как бы подтверждает справедливую мысль русиста Ю.И. Сохрякова литературовед-американист Т.Л. Морозова, - «русское присутствие», нараставшее в литературной жизни США с последней четверти XIX века, достигло максимума» .
Важно отметить, что «Золотой век» уже подготовил почву для тематики, связанной с понятием цивилизации и ее судьбы, т.е. тематики, вышедшей на авансцену во второй половине XX века.
Вот, к примеру, последняя страница романа «Великий Гэтсби», где автор стремится донести до читателя свою итоговую мысль о драматической судьбе отчизны, начиная с первых «визитов» североевропейцев, и вплоть до
современности.
Ник Карауэй, после гибели Гэтсби, придя ночью в последний раз взглянуть на его дом, «спустился к берегу и прилег на песке». Во внутреннем взоре всплыла яркая картина многообещающего рождения Нового Света: «прозревал древний остров, возникший некогда перед взором голландских моряков - нетронутое зеленое лоно нового мира. Шелест его деревьев, тех, что потом исчезли, уступив место дому Гэтсби, был некогда музыкой последней и величайшей человеческой мечты; ... человек затаил дыхание перед новым континентом, невольно поддавшись красоте зрелища...» .
А затем следует метафорический подтекст с незаметным переходом на тревожащие мысли, отождествленные с индивидуальной судьбой Гэтсби, «которому, наверное, казалось, что теперь, когда его мечта так близко, стоит протянуть руку - и он поймает ее. Гэтсби верил в зеленый огонек, свет неимоверного будущего счастья. Пусть оно ускользнуло сегодня, не беда - завтра мы побежим еще быстрее.
Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое» .
Говоря об истории создания книги «Великий Гэтсби», Фицджеральд подчеркивал: «Работая над ней. я научился многому, а если что на нее повлияло, так это мужественная манера «Братьев Карамазовых» - творения непревзойденной формы.» .
Шедевр Фицджеральда, по-видимому, вошел в плоть и кровь читающей и мыслящей Америки. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что, стремясь постичь причины теракта 11 сентября 2001 года и связывая их с историей американской цивилизации, один из современных американских писателей обращается именно к «Великому Гэтсби», трагически восклицая: «Где то «нетронутое зеленое лоно нового мира», о котором писал Фицджеральд, сегодня?» (Where is Scott Fitgerald"s «fresh, green breast of the new world» now?» . Проблематика цивилизации и ее судьбы у Фицджеральда уже угадывается, но еще нет связанного с возможностью появления «света в туннеле».
50 - 60-е годы XX века
В отличие от первой половины ХХ века, в которой тема влияния русской классики основательно разработана, вторая половина, са-
мая драматичная в истории США и связанная с нашим днем крепче, чем предыдущие эпохи, в изучении данной темы значительно отстает. К сожалению этот период выпал и из недавно изданной академической «Истории литературы США» (1997 - 2013).
Автор статьи избрал два самых крупных произведения, в которых уже отчетливо проявлены проблемы, связанные с цивилизационной тематикой. Речь идет о романе Джона Стейн-бека «На восток от Эдема» (1952) и романе Торнтона Уайлдера «День Восьмой» (1967), считающихся их создателями своим вершинным достижением на протяжении всей творческой жизни. Они написаны в сложном жанре философской притчи и до сих пор не находят места в мейнстриме нашей исследовательской деятельности, по-видимому, как слишком трудно разгадываемая «вещь в себе».
Автор статьи пришел к убеждению, что «ключом» к их познанию может быть лишь взгляд на них под углом зрения межцивилиза-ционных отношений. В них уже отчетливо проявлены проблемы, связанные с актуальной ци-вилизационной тематикой. Архитектоника произведений такова, что в них присутствуют параллельно два масштаба осмысления действительности: обобщенно-планетарный, связанный с судьбами всего человечества и конкретно-национальный, осуществляющий художественную детализацию на жизненном материале США. Первая попытка воспользоваться «ключом», представленная в статье, дает многообещающие результаты. Например, сразу становится ясно, что роман «На восток от Эдема» вовсе не является «традиционным семейным романом», каким его представил нашему читателю автор предисловия к шеститомному изданию произведений писателя , а роман «День Восьмой» вовсе не смотрится как «роман исторический в собственном смысле слова» .
Рождены произведения в обстановке острых исторических катаклизмов: первое - в темную ночь холодной войны с ядерным противостоянием Запада и Востока; второе - в вихре бурных событий 60-х годов, сотрясавших американскую нацию (убийство Джона Кеннеди, война во Вьетнаме, антивоенные и молодежные движения, горит негритянский Гарлем.). Писатели приняли вызов Истории, и их творения несут идею о том, что мир уже нуждается в решительных мерах по предотвращению планетарной катастрофы. Вот одно из ранних автор-
ских философских эссе в романе Стейнбека: «В мире происходят чудовищные изменения и нам неведомо, какие черты обретет будущее под нажимом созидающих его сил». Еще более выразительно звучат его слова: «Небывалая напряженность, нарастая, подводит мир к критической точке, людям неспокойно, они растеряны ».
Возникает ведущая тема романов: пути спасения человечества. Генеральная мысль, предопределяющая пути спасения, - необходимость сознательного изменения менталитета людей: их мировосприятия, системы ценностей, типа мышления. В конечном счете это самосовершенствование, достигаемое осознанной моральной волей. Романы представляют собой поиск и художественную разработку альтернативы американскому и - шире - общечеловеческому status quo. Автор статьи стремится понять, в каком направлении ведутся поиски и приходит к выводу, что цель - заново утвердить нравственные первоосновы Христианства. Прежде всего, это касается фундаментального принципа о единстве человечества, не допускающего деления на высшую расу господ и низшую расу отверженных, несущих тяготы труда и ответственности - иными словами принципы социал-дарвинизма. А конкретные методы воплощения нравственных принципов в жизнь в каких-то гранях сродни позиции наших философов, в частности направлению разрабатываемой ими современной методологии, нацеленной на извлечение истинного ответа по интересующему всех нас вопросу - о роли Православия в мире: «Мировое призвание Православия... в том, чтобы заново утвердить, «переоткрыть» единство человечества, - единство «эллина и варвара», «язычника и иудея, - которое впервые явилось вместе с христианством и постепенно было утрачено на пути секуляризации» (т.е. дехристианизации, «обмирщения» -И.Б.) .
Первое, что бросается в глаза при чтении романов - стремление писателей акцентировать идею единства человечества. В противовес широко известному и казавшемуся незыблемым постулату Киплинга «Запад есть Запад, Восток есть Восток и вместе им не сойтись», Стейнбек и Уайлдер впервые несут знамя единения этносов Запада и Востока. Изображенные представители внеамериканских этносов входят в число основных и самых привлекательных положительных персонажей, чьи менталитеты близки к задуманному писателями эталону. Например, в романе
«На восток от Эдема» это высокообразованный китаец Ли, родившийся и живущий в США. Идеи классического конфуцианства его душа воспринимает как нечто современное и актуальное. Такая широта духовного кругозора помогла ему в дальнейшем по достоинству оценить и христианский библейский миф. А в романе «День Восьмой» тоже высоко-образованная, но уже женщина России, волею судеб оказавшаяся в начале ХХ века в США. Она представлена как воплощение нетленной веры русского народа. Обоим литературным героям уготована важнейшая роль воспитателей юных, неожиданно осиротевших американцев, с целью формирования из них полноценных личностей с уже обновленным менталитетом. Так заявляет о себе тема воспитания молодой души. Педагогике воспитателей чужд скучный дидактизм. Все представлено в виде захватывающей интеллектуальной игры, и она удерживает внимание читателя в напряжении. В романах налицо черты глубокого эпического повествования, но в них есть элементы детектива и некоторой сентиментальности, создающие занимательность и облегчающие восприятие.
В романе Стейнбека «На восток от Эдема» сюжет завязывается контрастным изображением двух фермерских семей, живущих в калифорнийской долине Салинас в конце XIX века и на протяжении века ХХ: изображенная с любовью многодетная семья Сэмюэля Гамильтона и поданная критически небольшая полуразрушенная семья Сайруса Траска, состоящая из него самого и двух сыновей - Адама и Карла. Жизнь семей разнится прежде всего по ценностной ориентации тех, кто их возглавляет. Для Гамильтона приоритетом являются ценности духовные, христианские, для Траска же - ценности материальные, и он действует согласно «философии успеха».
Гамильтон представлен личностью с большой буквы. Семьей Гамильтона любуется вся округа. Автор подчеркивает безупречную честность, стремление помочь ближнему, многогранную талантливость, в то время как «талантом зашибать деньгу, Бог, увы, его не наградил. Все Гамильтоны были на удивление образованны и начитанны. Поскольку у Гамильтона были «золотые руки», со всей округи к нему возили чинить «разный инструмент». Вместе с тем, его посетители «воровали идеи Сэмюэля, . продавали их и богатели». Сэмюэль же, будучи трудоголиком, «всю жизнь едва сводил концы с концами» .
Стейнбек делает акцент на том, что менталитет Гамильтона формировался не в американских условиях. Из-за сложностей в личной жизни молодой Сэмюэль решил перебраться в США уже будучи семейным человеком. А родился и вырос он в зеленом краю Ирландии в семье небогатых фермеров. Прототипом персонажа является дедушка Стейнбека по матери. Так в роман вводится своеобразная автобиографическая грань, делающая многочисленные авторские отступления еще более эмоциональными. Писатель подчеркивает, что «Сэмюэль навсегда сохранил в себе что-то неамериканское. Жители долины чувствовали в нем иностранца». И далее: «Было в нем нечто нездешнее, отличавшее его от всех остальных, и потому люди доверялись ему без опаски» . Более того, они глубоко уважали его, чувствуя, видимо, что личности типа Гамильтона обеспечивают жизнеспособность нации, поскольку в человеческом материале, из которого она формировалась, было немало «. бродяг и бедокуров, драчунов и спорщиков, психопатов и преступников» .
Потомком таких ингредиентов американской цивилизации представлен Сайрус Траск и его высочайшие покровители в Вашингтоне. «Сайрус, отец Адама, был, что называется лихой мужик - бесшабашность отличала его с юности». Всю жизнь он не стеснялся пользоваться ложью, приносящую ему большие деньги. Приписывая себе несуществующие военные заслуги во время краткого пребывания на фронте в Первую мировую войну, этот авантюрист сумел ловко и легко приобрести немалый вес даже в высших военных кругах Вашингтона и был торжественно похоронен в присутствии вице-президента .
Воспитание сыновей Траска сводится, по сути дела, к уродованию их детских душ. С подозрением относясь к тонкой душевной организации Адама, он насильно записывает юношу в армию с тем, чтобы там с помощью насилия вытравили его «неприспособленность» к жизни. Стейнбек описывает изощренные методы развращения молодых солдат, обязанных стать не рассуждающими убийцами: «Иди и убивай своих братьев такой-то разновидности. А мы тебя за это вознаградим, потому что своим поступком ты нарушишь заповедь, которую прежде был приучен почитать» . Эта тема вырастает в романе не только как целенаправленное подавление развития личности в армейской жизни США, но и как протест против подготовляемых
братоубийственных мировых войн вообще.
В армии Адам сопротивлялся как мог давлению насилия. А вернувшись домой после стольких лет мучений и бесплодной жажды душевной теплоты, он весь жар сердца приносит на алтарь своей первой и единственной любви, не ведая, что отдает себя в жертву нравственному уроду. Его жена изменяет ему с братом, и сразу же после рождения двойни бросает своих сыновей, покушается на жизнь Адама и уходит, чтобы стать содержательницей борделя. Адам же лежит в глубокой депрессии.
В сложившейся ситуации китаец Ли, работавший кулинаром в семье Сайруса Траска, счел своим нравственным долгом начать воспитывать младенцев; а живший неподалеку Гамильтон, который «не мог отгородиться от чужих страданий» стал ему помогать. У них зародилась крепкая дружба. Решив дать близнецам имена, достойные многозначительного имени «Адам», они, таким образом, втягиваются в проблематику библейского мифа о Каине и Авеле.
Миф привлек внимание Стейнбека не случайно. Он играет в романе многофункциональную роль. Именно в рамках этого мифа Стейнбек доносит до читателя выстраданную мысль относительно того, в каком направлении должен изменяться менталитет людей. Позиция Стейнбека известна: необходимо заново утверждать нравственные первоосновы Христианства. Миф помогает писателю обосновывать свою позицию и «дойти до корня» в поисках истоков, то есть мотивировок зарождения тех или иных (положительных или отрицательных) чувств в душе молодого, а то и совсем еще юного человека. Сравнивая душу Каина и души Гамильтона и Ли, писатель как бы держит руку на пульсе психологических механизмов, определяющих суть формирующейся личности.
Вот уже изгнанный из рая Каин впускает в свою душу новые греховные чувства - гордыню, зависть, ненависть, мстительность, приводящие его к братоубийству. А к середине ХХ века чувства эти - как дает понять Стейнбек -расцвели пышным зловещим цветом и привели
к войне, грозившей гибелью всему человечеству.
На таком историческом подтексте Стейнбек и развертывает художественными средствами свою методику правильного формирования человеческой души, т.е. приведения всех людей Запада и Востока к искомой Исти-
не - добровольной решимости руководствоваться в жизни фундаментальным выбором в пользу божественных нравственных законов.
На уровне сюжета кредо писателя облечено в форму новой, непривычной для многих интерпретации мифа, высказываемой Гамильтоном в острых по характеру, но вполне дружеских диалогах с китайцем. «Бог вовсе не осуждал Каина - убежденно говорит он - . ведь даже Бог может отдавать чему-то предпочтение? Допустим, Богу баранина была милее овощей. . Но Каин огорчился. Разобиделся. А человек обиженный ищет, на чем сорвать досаду, - и Каин сорвал гнев на Авеле. И не странно ли, что трое взрослых людей через столько тысяч лет обсуждают это преступление, точно всего лишь вчера оно совершилось.» .
И здесь дает о себе знать отзывчивая душа Ли, которую новизна мысли Гамильтона пробуждает от сковывающей «безмятежности Китая», положив начало бурной духовной деятельности. Ли стремится найти доказательства правоты Гамильтона в самом тексте Библии, ища, по сути дела, решение как коренной проблемы мифа, так и всего романа: предоставлял ли Бог обнадеживающую перспективу развития души Каина, а следовательно и всего человечества, - его детей? За помощью Ли обращается к группе китайцев-мудрецов, живущих в Сан-Франциско и воплощающих мудрость Востока, с просьбой прояснить смысл важнейшего глагола мифа, определяющего трактовку человека в священном писа-
Изучив древнееврейский язык, китайские мудрецы открыли новый, явно обнадеживающий перевод этого глагола как «можешь господствовать» над грехом. Ли убежден, что такой перевод дает человеку выбор: говорит, что путь открыт для того, чтобы человек превозмог свои грехи и духовно выпрямился. «И в слабости своей, в грязи и скверне братоубийства он все же сохраняет великую возможность выбора. . это облекает человека величием. Он может выбрать путь, пробиться и победить» .
Китаец увязывает психологическую матрицу мифа с жизнью обыкновенных людей, нередко порождающей взаимонепонимание отца и сына. Как будто предчувствуя, что в дальнейшем придется разрешать подобные недоразумения в ходе воспитания близнецов, Ли сразу же пытается взглянуть на ситуацию под углом зрения ее исправления. «Моя мысль
Подробнее о лингвистических доказательствах см. .
идет сейчас ощупью, так что не взыщите.» -говорит он другу. Но под пером Стейнбека мысли Ли прорываются к широчайшему горизонту. Он осознает общечеловеческую значимость христианского мифа, в котором «заключена человеческая история всех времен, культур и рас» . Ли догадывается, что «в этой повести - весь корень, все начало беды». Беда содержится в психологических механизмах души греховного человека, превратно воспринимающего урок Господа как осуждение и отвержение. Она в том, что старший («сильный») - отец, воспитатель, наставник - не соблюдает божественный закон любви, исключающий отвержение младшего («слабого») -сына, воспитуемого, подчиненного. «Для ребенка ужасней всего чувство, что его не любят, страх, что он отвергнут - это для ребенка ад», - убежденно говорит Ли -. «тянущийся за любовью и отвергнутый», ребенок «дает пинка кошке и прячет в сердце свою тайную вину; а другой крадет, чтобы деньгами добыть любовь; а третий завоевывает мир - и во всех случаях вина, и мщение, и новая вина. . думаю каждый на свете в большей или меньшей степени чувствовал, что его отвергли. Отверженность влечет за собой гнев, а гнев толкает к преступлению, в отместку за отверженность, преступление же родит вину - и вот вся история человечества» .
Описанные события стали для друзей ярким озарением. Оно преобразовало нравственный строй души Гамильтона, пробуждающейся для активной и бескомпромиссной борьбы за духовную поддержку окружающих людей. «Конечно, - говорит он в своем последнем дружеском «раунде» с Ли - большинство бойцов гибнут побежденными, но есть и другие, что, подобно столпу огненному, ведут испуганных людей сквозь темноту». И подводит итог: «Все изменили твои два заново переведенных слова. «Можешь господствовать». Они взяли меня за горло и тряхнули. И когда голова перестала кружиться, открылся путь - новый и светлый» .
Ли полон решимости свято продолжать дело своего «духовного отца». Сюжет переключается на изображение разнообразных судеб уже представителей нового поколения: девятерых детей Гамильтона и двоих Адама Тра-ска. Духовное восхождение китайца блестяще раскрыто через его роль воспитателя юной души Кейла, возмужание которой - как и у его отца Адама - встроено в уже известную нам
матрицу взаимоотношений отца и сына, напоминающую библейский миф.
В сердца и уста главных персонажей романа Стейнбек вкладывает свои недюженные педагогические знания. Писатель целенаправленно формирует в сознании читателя веру в необходимость добровольным усилием воли реализовывать потенциал человеческой души, этого «блистающего чуда». Той же цели служит и стремление открыть перед читателем - на примере увлекательной научной работы китайских мудрецов - вдохновляющий эффект и красоту борьбы за Истину. «Вот бы вам, мистер Гамильтон, - говорит Ли - просидеть с нами одну из тех ночей за обсуждениями и спорами. О, какая красота, какая прелесть мысли!» .
Должное восхождение менталитета Стейнбек представлял себе как переживание череды озарений (в оригинале - glory). Английский термин содержит религиозную грань, связанную с «нисхождением» на человека чего-то свыше, и тогда «в мозгу что-то вспыхивает, и мир предстает перед тобой осиянный светом» . Можно предположить, что такая тональность изложения связана с влиянием русской классики XIX века; она насыщена особой «потаенной» христианской энергетикой спасения и «обращается к человеку не от имени одного только «человеческого, слишком человеческого», а от имени высшей правды с ее небесным максимализмом» .
Стейнбек сам неоднократно переживал подобные состояния. Он говорил, что для него «некоторые книги были реальнее, чем жизненный опыт. Я их читал, когда был очень молод, но я помню их не как книги, но как события, которые случились со мной» . И на первом месте в этом списке книг стоит роман Достоевского «Преступление и наказание». Читая его молодой Стейнбек осознанно или неосознанно знакомился с идеей Православия.
Озарениям писатель придавал особое значение. Он пишет: «Я думаю, значимость человека в этом мире измеряется числом и природой посетивших его озарений. Если в нас погасят искру, рождающую озарения, мы пропали» . Но для того, чтобы переживать их, человек должен быть внутренне свободен. Свободу писатель понимал не как расслабленность и безответственность, а как свойственное православному человеку огромное напряжение творческого духа, взыскующего более глубокого постижения своей ответст-
венности за все, происходящее на Земле.
Писатель крайне озабочен тенденциями в современной ему социально-политической жизни различных стран, направленными на подавление свободной личности. «Чтобы. сковать, притупить и одурманить независимый мятежный разум, его унижают, морят голодом, преследуют, насилуют, истязают беспощадными запретами и ограничениями». Отвечая на поставленный самому себе вопрос: «Против чего я должен бороться?», - он пишет: «Против любых идей, религий и правительств, ограничивающих или разрушающих в человеке личность. Таковы мои убеждения, и в этом я весь» .
Страстно защищая свободу индивидуума, Стейнбек доходит до отрицательного отношения к самому понятию «коллектив». «Массовый, или, как его еще называют, коллективный, метод уже вошел в экономику, в политику и даже религию, отчего иные народы подменяют понятие Бог понятием Коллектив. Этим то и страшно время, в которое я живу» . Здесь, судя по всему, дает о себе знать одна из национальных черт мышления американского писателя -индивидоцентризм - которая ярко проявила себя в XIX веке, в ходе движения трансцендента-листов. Его лидер Ральф Эмерсон внес выдающийся вклад в развитие прогрессивной литературно-философской мысли в США, помогавшей бороться с рабством. Но, вместе с тем, его доктрина «Доверие к себе», или «Опора на себя» (Self - Reliance, 1841) коренится в индивидуализме. В дальнейшем Эмерсон начал «соскальзывать» на позиции предшественников социал-дарвинизма. Стейнбек же, - и это принципиально важно - эволюционировал в сторону Православия.
На последних страницах романа Стейн-бек использует образ китайца Ли, чтобы подвести итог своим взглядам. Мысленно оглядываясь на прожитую жизнь, Ли признается Кей-лу: «Главная моя глупость состояла вот в чем: я считал, что добро всегда гибнет, а зло живет и процветает. Но это обманчивое чувство.» - внушает он юноше . Какой смысл вкладывается здесь в понятие «добра» и «зла»? Создавая роман, Стейнбек делился мыслями со своим издателем. Писателю хотелось рассказать «. возможно, самую великую историю о добре и зле, силе и слабости, любви и ненависти, красоте и уродстве. Я попытаюсь показать. как эти двойники неразделимы - . и как из их союза рождается созидательность», то есть как верх берет добро, как историческая
чаша весов складывается в сторону Добра . Стейнбек убежден в неистребимости творческих потенций человеческой души. Свидетельством являются бесконечные попытки достижения того, «к чему никто и никогда не перестанет стремиться, - совершенства» . Будущее за такими, как Гамильтон и Ли. Они оказываются блестящими воспитателями, умеющими духовно выпрямлять юные души и открывать им путь кристаллизации прекрасных человеческих взаимоотношений.
В эпоху, когда борьба между Добром и Злом идет «на острие ножа», Стейнбек готовит соотечественников (да и не только их) для духовного прозрения и возрождения. Роман несет в подтексте идею возможности прорыва на уровне всего общества к альтернативной системе ценностей, основанной на заново утвержденных нравственных принципах. Финальное слово романа - «можешь» звучит как удар колокола, побуждающий решительно действовать.
В романе Уайлдера «День Восьмой», написанном в притчевом жанре с чертами эксперимента, выстраданные мысли Стейнбека получили мощное развитие. В нем изображен контраст двух цивилизаций: американской, в официальной идеологии которой важную роль играет философия социал-дарвинизма, с ее двойными стандартами, чреватыми гибельными последствиями, и российской, базирующейся на русской духовной и культурной традициях, и открывающей - благодаря всемирной отзывчивости - пути к спасению. Спасение человечества мыслится писателем в тесной связи с появлением на исторической арене Спасителя - Мессии. Ребром встает вопрос: какая же страна сможет родить Мессию и когда - в ближайшем будущем или через столетия?
Уайлдер убежден, что для преодоления трагедий ХХ века человечество должно подняться на более высокий уровень Духа, то есть стать достойным «Дня Восьмого». Тогда возникнет общество людей, способное открыть новую страницу в истории. Именно поэтому в Прологе ставятся кардинальные вопросы, затрагивающие всех людей. Например: «. вправе ли мы надеяться что однажды придет пора, когда в человеке-животном окончательно восторжествует духовное начало?» . Положительный ответ дается всем содержанием романа, который и посвящен проблемам воспитания человека периода «Дня Восьмого».
Костяк сюжета таков: в небольшом угледобывающем районе штата Иллинойс, в шахтер-
ском городке Коултаун, в начале XX века живут две семьи: Джона Эшли - инженера шахты, и Брекериджа Лансинга - управляющего шахтой. Однажды они устроили около своих домов дружеское соревнование в стрельбе по цели. Когда Эшли прицелился и выстрелил, Лансинг, стоявший поблизости, вдруг упал замертво. Убил его, выстрелив из окна дома, его сын Джордж, так как отец, по его мнению, был невыносимым тираном в семье. Но обвинили в убийстве Эшли, и суд приговорил его к смертной казни. Когда Джона в вагоне везли к месту казни, какие-то люди в черных масках спасли его, сумев выкрасть из вагона, и посадили на приготовленную лошадь, чтобы бежать из страны. Американское правосудие установило невиновность инженера только через пять лет, когда его уже не было в живых.
У Эшли осталась больная пассивная жена и четверо детей: старшему - Роджеру -17 лет, старшей дочери Софи - 14. И еще две девочки помоложе. Общество городка - и власти, и обыватели - подвергают ни в чем не повинных детей остракизму, им грозит долговая тюрьма и - в конечном итоге - гибель. Судьба подростков зависит от того, сумеют ли они ощутить в себе достаточно крепкий нравственный стержень личности и проявить необходимую силу воли. Результат их развития превзошел ожидания. Через несколько лет, к удивлению окружающих, оставленная семья возродилась как птица Феникс: почти все дети Эшли, а также молодой Джордж Лансинг стали удивительными неординарными личностями - как бы подтянулись к искомому уровню Личности периода «Дня Восьмого».
С большой художественной силой Уайл-дер представляет все три основные источника эффективного воспитательного воздействия: главу семьи англосакса Джона Эшли, религиозную общину ковенанторов, т.е. сторонников дружбы с индейцами и русскую женщину Ольгу Дубкову. Все эти персонажи едины в главном: несущий стержень человеческой личности - ценностная ориентация - направлена у них на идею нестяжательства, в то время как окружающие обыватели, живут согласно протестантской философии материального успеха: «По христианскому учению, как его толковали коултаунские пастыри, существовала прямая и неразрывная связь между божьей милостью и деньгами. Впасть в нужду - было не просто потерей человеком своего места в обществе. Это было знаком, что всевышний от него отвернул-
ся» . Писатель ставит своих персонажей в позицию свободного выбора религиозных убеждений. «. ведь религия - только платье истинной веры, и платье это зачастую прескверно сшито, если судить по Коултауну, штата Иллинойс» . Читателю предоставляется возможность судить литературных героев не по словам, а по делам.
Начнем с отца семейства - Джона Эш-ли, так как именно он явился основой воспитания характера детей, начиная с ранних лет.
Скромный инженер шахты многим окружающим казался человеком «странным». У него не было честолюбия, он получал «мизерный оклад» и «был бедным», но жил «ни в чем не чувствуя недостатка» . Не деньги, а душевный покой составлял богатство семьи Эшли. В ходе расследования дела об убийстве обыватели обнаружили сенсационный факт: Джон в течение семнадцати лет нарушал «непреложный закон цивилизации», а именно: не копил деньги и не имел весомых сбережений в банке. Он не испытывал чувства страха. Кому-то из сидящих в зале суда в ожидании приговора Джон казался «тем пришельцем извне - быть может из будущей эры - что везде и всегда обречен на участь изгоя» . В нем чувствовалась внутренняя гармония, непринужденность бытия. То был голос веры, истой и бескорыстной. В описании характера Эшли читатель может почувствовать какое-то отдаленное сходство с обликом князя Мышкина из романа Ф.М. Достоевского «Идиот». Главной особенностью героя Уайлдера была приверженность в глубине души «вере». Но Джон «не знал, что умеет верить, и. он бы рьяно стал отрицать, если бы ему сказали, что он человек религиозный» .
Личность Джона сформировалась под влиянием двух факторов: его бабушки, в духовном облике которой чувствуются лучшие черты маргинальных религиозных верований в Америке начиная с середины XIX - I половины ХХ веков (имеются в виду различные общины, коммуны, секты и т.п.) - с одной стороны, а с другой - под влиянием классической русской литературы, которая, как писал наш известный философ И.А. Ильин, «является цветением русского духа из корней православия» .
Строй души Джона с раннего детства формировала его бабушка. Воспитанная в католическом окружении, она порвала с католицизмом и примкнула к секте аскетов. Сама читала там проповеди, самозабвенно обращаясь к Богу.
«Мысли были сосредоточены на одном: на устройстве мира, как его замыслил Творец, просила указать ей ее место в этом мире» . И она сумела воспитать во внуке ориентацию на нравственные ценности, такие как трудолюбие, нестяжательство, стремление жить по совести. Разочаровавшись в официальной протестантской церкви Коултауна, молодой человек стал тянуться к иной церкви, напоминавшей ему ту, куда водила бабушка: расположенная на окраине Коултауна, на Геркомеровом холме и принадлежавшая общине ковенанторов.
Созданная фантазией писателя община ковенанторов играет важную роль, помогая Уайлдеру доносить до читателя свои представления о том, где, на каких путях, он видит спасение страны, а, стало быть, и всего человечества. Община состоит из людей, наполовину имеющих индейскую кровь. Их принципы жизни построены на высокой нравственности и противостоят окружающему их деградированному обществу потребления.
Духовный образ общины создает в романе сложный двухслойный подтекст: он созвучен и духу американских отцов-пилигримов, у которых еще не было ни индивидуализма, ни частной собственности, и - в то же время, - духу нравственных первооснов христианства, сохраненных православием. Здесь и проект возврата к христианской аскезе в противовес официальному протестантизму коултауновского типа, и сострадательность, и борьба за справедливость. Здесь и свобода духа, предполагающая великую ответственность перед Богом за все, происходящее на Земле, и своего рода религия творчества - «пассионарное» трудолюбие, а не присвоение готовых продуктов. Джон Эшли искренне симпатизирует ковенанторам, и когда их храм - самое главное для общины - погиб в результате природного бедствия, Эшли, как истинный друг, помог восстановить его «сделав больше, чем он мог» - как скажет позднее Дьякон . А когда с семьей Эшли случилось несчастье, ковенанторы взяли ее под опеку.
Созвучие с принципами православия можно услышать и в описании жизни Джона Эшли в изгнании. Если раньше он жил «ни о чем не задумываясь», то теперь происходит динамичное душевное взросление. «Он почти миновал тот период, когда каждый нормально развивающийся юноша задается философскими проблемами бытия. И теперь. Эшли испытывал муки разума, которые должен был испытывать
на двадцать лет раньше. его мысли перекликались с мыслями другого молодого человека» , который оказывается Константином Лёвиным. И следует цитата из романа «Анна Каренина», характеризующая полное отчаяние в душевном состоянии Лёвина, как раз накануне его «откровения», излечившего от влияния социал-дарвинизма. «В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек этот - я» 5.
Эшли тоже переживает в изгнании сходные откровения, которые побуждают его обратить теперь уже вполне сознательный взор на себя и оценивать предыдущую жизнь, свои поступки и поступки окружающих людей. Начинает звучать тема самосовершенствования. «Отец был скуп. Джон понял вдруг, что стремился стать противоположностью своему отцу» . И Эшли стремится делать Добро, в нем проявляется «дух рыцарственности» Он думает об «удивительной возможности» даруемой процессом самосовершенствования: платить старые долги, искупать старые ошибки, допущенные «по слепоте, по глупости» .
После исчезновения главы семьи, эстафета воспитания подростков была подхвачена русской женщиной, Ольгой Дубковой, волею судеб оказавшейся в Америке. По происхождению она - графиня, получившая блестящее отечественное образование, прежде всего в области классической литературы.
Будучи принята в обеих семьях - как прекрасная вышивальщица, портниха и просто уважаемый и интересный человек, она параллельно с Джоном, в которого была «немного влюблена», ненавязчиво проводила работу по духовному воспитанию подростков. После катастрофы она сразу начала ориентировать их не на выживание, а на полноценное развитие личности. Ольга Сергеевна любовно формирует юные души американцев.
Ярче всего воспитательный талант Дуб-ковой раскрывается в ее отношениях с Джорджем Лансингом. Прекрасно понимая душу несчастного подростка, Ольга первая догадалась, что именно он убил отца. Своим состраданием русская женщина сумела излечить страшную душевную рану Джорджа и подготовила юношу к покаянию. Осознавая неизбежность близ-
5 При переводе романа «День Восьмой» на русский язык переводчица Е. Калашникова не распознала цитату из «Анны Карениной» и дала свою собственную огрубленную версию одной из ключевых фраз романа. Не помогли и специалисты, писавшие предисловия.
кого отъезда из родных мест, она стремится укрепить молодую душу, направляя духовное развитие Джорджа в лоно божественных истин: внушает, что в настоящее время он не испытывает счастья, т.к. еще слишком молод и не имеет заветной цели в жизни. Но ведь «Бог перед каждым из людей поставил одну главную задачу. Мне кажется, та, которую предстоит решать тебе, потребует много мужества, много стойкости; путь твой будет нелегок, но ты победишь». Джордж как завороженный слушает ее рассказы о русских писателях, являющихся «величайшими писателями в мире», - и юноша проникается любовью к Пушкину . У него появляется идея изучить русский язык и уехать жить в Россию. Джордж с энтузиазмом овладевает русским языком. Форму уроков он изобрел сам, в соответствии с открывшимся актерским даром и богатым воображением: «. вот он будто приехал в Санкт-Петербург, входит в гостиницу, снимает номер. Идет в церковь. Посещает трактиры и вступает в беседу с молодыми людьми своих лет. Советует не забывать, что Россия - великая страна, самая великая в мире» .
Под влиянием Дубковой Джордж становится знаменитым актером и как бы эталоном человека «дня Восьмого».
Образ Ольги Дубковой, судя по всему, близок самому автору. Он несет лежащую в основе романа мысль, что западноевропейские страны в свое время изменили важнейшим принципам христианства, которые необходимо заново утверждать. Своим воспитанникам она внушает: «Государства Европы с каждым днем все более приходят в упадок. Я это наблюдала своими глазами. Их губит жажда богатства и наслаждений. Они позабыли Бога» . Мысли, вложенные в уста русской женщины, перекликаются с позицией нашего современного философа: «Если мы и в самом деле мечтаем об освобождении всего человечества, а не одной только привилегированной его части, нам предстоит переинтерпретировать эмансипаторский проект европейского модерна, избавившись от его гедонистическо-индивидуалистической, потребительской интенции» .
В романе явно чувствуется осознание писателем, что и в современной ему России господствует богоборческий дух. Но героиня Уайлдера убеждена, что русский народ сохранит веру в Бога в своих душах, и она восторжествует: «Мы, русские, храним Бога в сердцах своих, подобно тому, как прячут фонарь под
полой, выходя из дома в бурную ночь.». Более того, писатель вкладывает в ее уста слова об исключительной исторической миссии России: «. ее истории, ее величии, ее священном предназначении и ее будущем, которое удивит мир. Россия - внушает она молодым слушателям - тот ковчег, где спасется человечество в час всемирного потопа» .
Смысловым апогеем романа является эволюция семнадцатилетнего Роджера, сына Джона Эшли, который как и его отец, несет на себе отблеск новаторской фигуры Константина Лёвина. Именно этот образ наиболее ярко представляет собой модель формирования характера молодого человека периода «Дня Восьмого» и окончательно высвечивает «момент Истины» в философской притче.
Судьба Роджера такова: После исчезновения отца он сразу решил отправиться на заработки в Чикаго, чтобы спасать осиротевшую семью. Нравственность, воспитанная в семье, помогала преодолевать огромные трудности и
Что особенно важно - выбираться из духовной трясины нигилизма и декадентства, куда ему суждено было погружаться, живя в Чикаго. И сколько бы ни внушали Роджеру новые знакомые, что «человек ничтожен, и все его усилия измениться к лучшему бесплодны», что «прогнил весь земной шар», а «собственность
Самое священное в этом мире, священней, чем совесть» - все такие доводы нейтрализовались приверженностью Роджера к вере отца, к его духовному облику.
В процессе поисков жизненной цели Роджер держит курс на философское ее осмысление. «Что-то есть неправильное в самой основе мироустройства, и он докопается, что именно. он хотел придумать объяснение человеческому бытию и такие житейские правила, которые позволят людям сосуществовать разумно и мирно.» . Он стремится выводить «законы человеческого общения», намечать «конституцию идеального государства». Но затем наступает «прозрение: он понял, что ничего не знает» . Предстоит огромная работа по самовоспитанию, увлекательно изображенная в романе. Делом жизни Роджера станет нравственное совершенствование народа посредством создания журналистики особого рода, какой раньше не бывало. Как журналист он становится известным всей стране, узнаваемым по словам «человека, привыкшего убеждать нравственными доводами» .
Через десять лет после появления Роджера в Чикаго, люди начали задаваться вопросом о
судьбе семьи Джона Эшли. Особенно их озадачила судьба Роджера. «Никто не мог обнаружить ту скрытую пружину, что приводила в действие и направляла его неуемную энергию» .
Много позже один философски мыслящий знакомый Роджера скажет, что юноша «пришел в Чикаго круглым невеждой. Через пятнадцать лет. он был самым образованным человеком в Америке». . Не без глубокой иронии в адрес американской цивилизации, знакомый определил, каковы были у Роджера «преимущества перед всеми нами: . В социальном плане он был парией. В философском - только что у него на глазах его семью сглодало живьем цивилизованное христианское общество. В экономическом - он не имел никакой собственности. В академическом -он в жизни не слышал ни одной лекции и не держал ни одного экзамена». .
Где же была «скрытая пружина», позволявшая юноше прорываться к Истине? Ответ дает финальная глава романа, которая посвящена изображению решающего момента в становлении личности Роджера. Дух этой главы созвучен способности самого Уайлдера тонко чувствовать и глубоко переживать все то, что преподносит жизнь, задевающая струны его души. Дело в том, что Уайлдер стоит несколько особняком в истории литературы США XX века в результате необычности формирования его личности. Судьбе было угодно еще в юные годы познакомить будущего писателя с древней мудростью Востока (подолгу жил в Китае, где работал отец-дипломат). Соприкосновение с иной цивилизацией не могло не раздвинуть горизонты его духовного видения за пределы мировоззрения других американских литераторов.
Большое влияние оказывала на Уайлдера и европейская культура, особенно древнегреческая и римская античность, а также эпоха Возрождения. Помимо Йельского университета он учился в Риме, участвовал в археологических раскопках, что развивало творческое воображение. Его энциклопедическая образованность сочеталась с очень активным и смелым отношением к жизни. Он испробовал себя во множестве ролей: романиста, драматурга, режиссера, актера, военного (добровольно участвовал во Второй мировой войне), преподавателя университета, профессионального лектора, побывавшего во многих уголках страны, музыковеда.
В 65 лет писатель удалился в пустынные области штата Аризона, по-видимому,
чтобы сквозь «магический кристалл» своего богатейшего духовного опыта, увидеть будущее человечества. Через пять лет, в юбилейный для себя год семидесятилетия он, неожиданно для всех, издал свой шедевр - «День Восьмой».
Священнослужитель разъясняет, что, согласно писаниям святых отцов, эти слова несут в себе идею победы светлых праведников в грядущей судьбе человечества.
Но вернемся к Роджеру. В финальной главе представлены события, которые и станут «трамплином», возносящим юношу к Истине: переживания и откровения, связанные с чтением письма отца, написанного перед отправлением к месту казни и переданного Дьякону для вручения Роджеру в день совершеннолетия; последовавшая многозначительная беседа Дьякона; сосредоточение духовного видения Роджера на лице русской женщины.
Авторская стратегия этих сцен направлена на то, чтобы как можно глубже пробудить в читателе ощущение сопричастности переживаниям Роджера. Сцены до предела насыщены эмоциональностью и психологической детализацией.
Перед чтением письма Роджер испытывает «страх» из-за того, что общение со святым для него письмом может застать врасплох, поскольку он еще недостаточно ясно осознал свое место и обязанности в ходе идущей перед его глазами «жестокой схватки», «светлых сил» и «темных» («the powers of light and the powers of darkness»). ведущейся под покровом внешней благопристойности, - страшно, да, страшно, что ему суждено до конца жить жизнью раба или четвероногой твари с низко опущенной головой» . Но проникновенные слова письма духовно выпрямляют юношу. Вот он доходит до самых важных финальных строк: «Я отправляюсь (к месту казни - И.Б.) . повторяя про себя любимую молитву моей бабушки. Она молилась о том, чтобы наша жизнь служила осуществлению промысла Господня. Хочу надеяться, что я прожил свою жизнь не напрасно» . Юноша потрясен. Чтение письма вызывает у него озарение, которое, как он чувствует, определит всю дальнейшую судьбу.
В беседе Дьякона с Роджером, только что закончившим читать письмо, Уайлдер устами священнослужителя подводит итог циви-лизационной теме романа. Как мудрый человек, Дьякон избегает давать какие-либо твердые прогнозы на будущее, хотя и не ставит под сомнение появление Мессии - Спасителя чело-
вечества. Он распахивает окно в будущее, произнося, с задумчивым видом, ряд вопросов, обращенных к собеседнику, и содержащих предположения и сомнения, способные дать Роджеру (а заодно и читателю) богатую пищу для размышлений. Например:
«- Может ли быть, что именно этой стране суждена такая великая участь - этой стране, причинившей столько зла моим предкам?...
Пути Господни неисповедимы. Я не берусь ответить на все эти вопросы. Возможно, я заблуждаюсь. Возможно, и эта семья, и эта Америка - миражи моих старых глаз. Есть другие страны и другие «родословные древа.» .
Чтение письма и общение с Дьяконом привели юношу в состояние экстаза. Выйдя из храма он «бегом побежал вниз. Он спотыкался; он падал; он пел» . Дома, за рождественским ужином, Роджер «внимательно вглядывался в лица своих домашних», упорно размышляя о том, кто сможет теперь, по-настоящему, разделить его мысли и чувства. Взор остановился только на одном лице - «Мисс Дубкова» . Он выделил именно ее из всех.
Этот финальный взор - символичен: герой «Дня Восьмого» останавливает его на русской женщине, душа которой соткана из православных нитей сострадательности и стремления помогать слабым. Происходит это в момент его высшей духовной концентрации и ощущения прорыва к Истине, решительно бороться за которую он теперь твердо решил.
Ни Стейнбек, ни Уайлдер не оперируют таким цивилизационным понятием, как Православие, но рискнем предположить, что оно как бы незримо присутствует в подтексте их романов в качестве той искомой и притягательной альтернативы, к которой стремится стрелка их духовного компаса. Подтекст играет большую роль в обоих романах. В письме к издателю Стейнбек признавался, что в готовящемся произведении должно получить объяснение необъяснимое - ведь «искусство писания заключается в неловкой попытке найти обозначения для невыразимого словами» .
Конечно, трудно находить слова, говоря о вере, поскольку это понятие имеет трансцендентный, божественный характер. Оба писателя страстно надеются на спасение человечества через свободу духа и их книги - призыв к мобилизации духовных сил, с тем, чтобы в ходе «жестокой схватки» склонить чашу весов в сторону «светлых сил» (Уайлдер) и «добра»
(Стейнбек). Да, пока что в меньшинстве те, кто «подобно столпу огненному, ведут испуганных людей сквозь темноту. . Но все меняет возможность выбора - возможность победы!» .
«И тогда нам открывается подлинный лик свободы, каким он открылся христианству: свобода духа есть богосыновство и оно предполагает величайшую всеохватывающую ответственность за всех живущих на земле людей. Свобода есть не расслабленность, а величайшее сосредоточение, величайшее напряжение духа, прорывающегося за пределы очевидного - . к трансцендентному, от материи - к идее, от готовых результатов - к истокам и генезису» .
Думаю, что писатели-мудрецы США ХХ века не отказались бы подписаться под такими мыслями нашего современного философа.
В статье сделана попытка под цивилиза-ционным углом зрения проанализировать два крупных литературно-философских произведения, проблематика которых созвучна с такими историческими вызовами нашего времени, какие едва ли смогут обойти вниманием будущие работники дипломатического фронта. Она носит в определенной мере дискуссионный, порой экспериментальный характер, и ограничена в отношении количества как исторических периодов, так и писательских имен.
Список литературы
1. Андриянов Геннадий, протоиерей. О смысле, вложенном в понятие «дня Восьмого» святыми отцами. Москва: «Аргументы и факты» № 1. Раздел «Вопрос - ответ». 2016.
2. Бабушкина И.Е. Роман Л.Н. Толстого «Анна Каренина» и роман Ф. Норриса «Спрут» / Русская литература. № 1 Ленинград: «Наука». 1982.
3. Бабушкина И.Е. Фрэнк Норрис и Лев Толстой. Москва: МГИМО Филологические науки, № 4. 2000.
4. Бабушкина И.Е. Тема единения этносов Запада и Востока в романе-мифе Стейнбека «На Восток от Эдема» / Американский характер. Очерки культуры США. Москва: «Наука». 1995. 318 с.
5. Замошкин Ю.А. Вызовы цивилизации и опыт США. Москва: «Наука», 1991.
6. Иванько С. Джон Стейнбек. Предисловие к собранию сочинений в шести томах. Т. I. Москва: «Правда», 1989.
7. Лондон Джек. «Мартин Иден». Сочинения т. V. Москва: Государственное издательство художественной литературы. 1955.
8. Лондон Джек. Рецензия на роман М. Горького «Фома Гордеев». Сочинения т. V. М.: Государственное издательство художественной литературы. 1955.
9. Морозова Т.Л. Русская литература в американском контексте / История литературы США. Литература между двумя мировыми войнами. Т. VI, кн. 2. М. ИМЛИ РАН, 2013.
10. Норрис Фрэнк. «Спрут». Москва: Государственное издательство художественной литературы. 1958.
Русский перевод романа «Спрут», к сожалению не всегда адекватен. В подобных случаях ссылки даются в переводе автора статьи.
11. Осипова Э.Ф. Русская литература и литературная жизнь США. История литературы США. Литература начала века. Том V. Москва: ИМЛИ РАН. 2009. 987 с.
12. Панарин А.С. Православная цивилизация в глобальном мире. Москва: «Алгоритм». 2002.
13. Сохряков Ю.И. Русская классика в литературном процессе США XX века. Москва: «Высшая школа». 1988. 110 с.
14. Стеценко Е.А. Джон Стейнбек. История Литература США. Литература между двумя мировыми войнами, т. VI, книга 1. М: ИМЛИ РАН. 2013. 851 с.
15. Стейнбек Джон. «На восток от Эдема». Собрание сочинений в 6-ти томах. Том V // Москва. Издательство «Правда». 1989.
16. Толстой Л.Н. «Анна Каренина». Москва: «Наука». 1970.
17. Уайлдер Торнтон. «День Восьмой». Москва: «Радуга». 1983.
18. Уайлдер Торнтон. «День Восьмой». Москва: «Прогресс». 1977.
19. Урнов Д. О творчестве Торнтона Уайлдера. Предисловие к книге: «Мост короля Людовика Святого», «Мартовские иды», «День восьмой». Москва: «Радуга». 1983.
20. Фицджеральд Ф. Скотт. «Великий Гэтсби». Москва: «Художественная литература».
21. Norris Frank. Responsibilities of the Novelist // N.Y.Doublday, Page and Company.
22. September 11, 2001. American Writers Respond. Edited by William Heyen. An anthology. // Etruscan press, 2002.
23. Интернет ресурс. Пресс-служба Патриарха Московского и всея Руси. Доклад Святейшего Патриарха Кирилла на ХХ Всемирном русском народном соборе. 1 ноября 2016 г.
Бабушкина Ирина Евгеньевна - кандидат филологических наук, Московский государственный институт международных отношений (университет) МИД России
Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже
Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.
Подобные документы
Основные проблемы изучения истории русской литературы ХХ века. Литература ХХ века как возвращённая литература. Проблема соцреализма. Литература первых лет Октября. Основные направления в романтической поэзии. Школы и поколения. Комсомольские поэты.
курс лекций , добавлен 06.09.2008
Состояние русской критики ХІХ века: направления, место в русской литературе; основные критики, журналы. Значение С.П. Шевырева как критика для журналистики ХІХ века в период перехода русской эстетики от романтизма 20-х годов к критическому реализму 40-х.
контрольная работа , добавлен 26.09.2012
Изучение детства, годов учебы в гимназии и взаимоотношений в семье Николая Алексеевича Некрасова. Описания его нелегкого пути в литературу. Петербургские мытарства. Влияние детских и юношеских годов на поэзию. Поэтическое завещание. Лучшие стихотворения.
презентация , добавлен 04.12.2013
Русская литература второй половины двадцатого века и место в ней "другой прозы". Своеобразие произведений Виктора Астафьева. Отражение социальной и духовной деградации личности в произведениях С. Каледина. Литературные искания Леонида Габышева.
курсовая работа , добавлен 14.02.2012
Рост потока иммиграции интеллигенции. Давление государства на литературу, свободную мысль. Августовский культурный погром 20 года. Борьба с контрреволюционными элементами. Появление "пролетарских" журналов. Идеология общественной организации Пролеткульт.
презентация , добавлен 19.06.2014
Понятие массовая культура, её происхождение. Коммерциализация писательской деятельности. Феномен "глянцевого писателя". Жанры массовой литературы. Лики массовой литературы США. Русская словесность. Аспекты массовой литературы в России в XIX веке.
реферат , добавлен 11.06.2008
Зарождение и развитие темы "лишнего человека" в русской литературе в XVIII веке. Образ "лишнего человека" в романе М.Ю. Лермонтова "Герой нашего времени". Проблема взаимоотношений личности и общества. Появление первых национальных трагедий и комедий.