Роман представляет собой свидетельство очевидца, пережившего эпидемию чумы, разразившейся в 194... году в городе Оране, типичной французской префектуре на алжирском берегу. Повествование ведётся от лица доктора Бернара Риэ, руководившего противочумными мероприятиями в заражённом городе.
Чума приходит в этот город, лишённый растительности и не знающий пения птиц, неожиданно. Все начинается с того, что на улицах и в домах появляются дохлые крысы. Вскоре уже ежедневно их собирают по всему городу тысячами, В первый же день нашествия этих мрачных предвестников беды, ещё не догадываясь о грозящей городу катастрофе, доктор Риэ отправляет свою давно страдающую каким-то недугом жену в горный санаторий. Помогать по хозяйству к нему переезжает его мать.
Первым умер от чумы привратник в доме доктора. Никто в городе пока не подозревает, что обрушившаяся на город болезнь - это чума. Количество заболевших с каждым днём увеличивается. Доктор Риэ заказывает в Париже сыворотку, которая помогает больным, но незначительно, а вскоре и она заканчивается. Префектуре города становится очевидна необходимость объявления карантина. Оран становится закрытым городом.
Однажды вечером доктора вызывает к себе его давний пациент, служащий мэрии по фамилии Гран, которого доктор по причине его бедности лечит бесплатно. Его сосед, Коттар, пытался покончить жизнь самоубийством. Причина, толкнувшая его на этот шаг, Грану не ясна, однако позже он обращает внимание доктора на странное поведение соседа. После этого инцидента Коттар начинает проявлять в общении с людьми необыкновенную любезность, хотя прежде был нелюдимым. У доктора возникает подозрение, что у Коттара нечиста совесть, и теперь он пытается заслужить расположение и любовь окружающих.
Сам Гран - человек пожилой, худощавого телосложения, робкий, с трудом подбирающий слова для выражения своих мыслей. Однако, как потом становится известно доктору, он в течение уже многих лет в свободные от работы часы пишет книгу и мечтает сочинить поистине шедевр. Все эти годы он отшлифовывает одну-единственную, первую фразу.
В начале эпидемии доктор Риэ знакомится с приехавшим из Франции журналистом Раймоном Рамбером и ещё довольно молодым, атлетического сложения человеком со спокойным, пристальным взглядом серых глаз по имени Жан Тарру. Тарру с самого своего приезда в город за несколько недель до разворачивающихся событий ведёт записную книжку, куда подробнейшим образом вносит свои наблюдения за жителями Орана, а затем и за развитием эпидемии. Впоследствии он становится близким другом и соратником доктора и организует из добровольцев санитарные бригады для борьбы с эпидемией.
С момента объявления карантина жители города начинают ощущать себя, словно в тюрьме. Им запрещено отправлять письма, купаться в море, выходить за пределы города, охраняемого вооружёнными стражами. В городе постепенно заканчивается продовольствие, чем пользуются контрабандисты, люди вроде Коттара; возрастает разрыв между бедными, вынужденными влачить нищенское существование, и состоятельными жителями Орана, позволяющими себе покупать на чёрном рынке втридорога продукты питания, роскошествовать в кафе и ресторанах, посещать увеселительные заведения. Никто не знает, как долго продлится весь этот ужас. Люди живут одним днём.
Рамбер, чувствуя себя в Оране чужим, рвётся в Париж к своей жене. Сначала официальными путями, а затем при помощи Коттара и контрабандистов он пытается вырваться из города. Доктор Риэ между тем трудится по двадцать часов в сутки, ухаживая за больными в лазаретах. Видя самоотверженность доктора и Жана Тарру, Рамбер, когда у него появляется реальная возможность покинуть город, отказывается от этого намерения и примыкает к санитарным дружинам Тарру.
В самый разгар эпидемии, уносящей огромное количество жизней, единственным человеком в городе, довольным положением вещей, остаётся Коттар, поскольку, пользуясь эпидемией, сколачивает себе состояние и может не волноваться, что о нем вспомнит полиция и возобновится начатый над ним судебный процесс.
Многие люди, вернувшиеся из специальных карантинных учреждений, потерявшие близких, теряют рассудок и жгут свои собственные жилища, надеясь таким образом остановить распространение эпидемии. В огонь на глазах равнодушных владельцев бросаются мародёры и расхищают все, что только могут унести на себе.
Поначалу погребальные обряды совершаются при соблюдении всех правил. Однако эпидемия приобретает такой размах, что вскоре тела умерших приходится бросать в ров, кладбище уже не может принять всех усопших. Тогда их тела начинают вывозить за город, где и сжигают. Чума свирепствует с весны. В октябре доктор Кастель создаёт сыворотку в самом Оране из того вируса, который овладел городом, ибо этот вирус несколько отличается от классического его варианта. К бубонной чуме добавляется со временем ещё и чума лёгочная.
Сыворотку решают испробовать на безнадёжном больном, сыне следователя Отона. Доктор Риэ и его друзья несколько часов подряд наблюдают агонию ребёнка. Его не удаётся спасти. Они тяжело переживают эту смерть, гибель безгрешного существа. Однако с наступлением зимы, в начале января, все чаще и чаще начинают повторяться случаи выздоровления больных, так происходит, например, и с Граном. Со временем становится очевидным, что чума начинает разжимать когти и, обессилев, выпускать жертвы из своих объятий. Эпидемия идёт на убыль.
Жители города сначала воспринимают это событие самым противоречивым образом. От радостного возбуждения их бросает в уныние. Они ещё не вполне верят в своё спасение. Коттар в этот период тесно общается с доктором Риэ и с Тарру, с которым ведёт откровенные беседы о том, что, когда закончится эпидемия, люди отвернутся от него, Коттара. В дневнике Тарру последние строки, уже неразборчивым почерком, посвящены именно ему. Неожиданно Тарру заболевает, причём обоими видами чумы одновременно. Доктору не удаётся спасти своего друга.
Однажды февральским утром город, наконец объявленный открытым, ликует и празднует окончание страшного периода. Многие, однако, чувствуют, что никогда не станут прежними. Чума внесла в их характер новую черту - некоторую отрешённость.
Однажды доктор Риэ, направляясь к Грану, видит, как Коттар в состоянии помешательства стреляет по прохожим из своего окна. Полиции с трудом удаётся его обезвредить. Гран же возобновляет написание книги, рукопись которой приказал сжечь во время своей болезни.
Доктор Риэ, вернувшись домой, получает телеграмму, в которой говорится о кончине его жены. Ему очень больно, но он осознает, что в его страдании отсутствует нечаянность. Та же непрекращающаяся боль мучила его в течение нескольких последних месяцев. Вслушиваясь в радостные крики, доносящиеся с улицы, он думает о том, что любая радость находится под угрозой. Микроб чумы никогда не умирает, он десятилетиями способен дремать, а затем может наступить такой день, когда чума вновь пробудит крыс и пошлёт их околевать на улицы счастливого города.
Наконец-то у меня дошли руки написать об этом романе. На его чтение у меня ушло три замечательных дня (7-9 или 8-10 января), два из которых я переживал самое настоящее внутреннее потрясение, переворот. Камю с первой же книги стал для меня одним из величайших писателей. В "Чуме" много того, что хочется цитировать, перечитывать, обдумывать снова и снова. Выскажу некоторые мысли, которые возникли у меня по поводу данной книги.
Роман написан в форме хроники, повествующей о приходе в алжирский город Оран (кстати, реально существующий) смертельной болезни, в которой через некоторое время врачи распознают чуму. За то время, пока в городе царит эпидемия, меняется настроение попавших в карантин людей и меняется общая атмосфера, царящая в городе. Изменения, происходящие на протяжении всей болезни, анализируются повествователем очень подробно. Одновременно с этим на центральный план выходит несколько персонажей, несколько частных историй. Первый - доктор Бернар Риэ, делающий всё возможное, чтобы победить эпидемию. Второй - Гран, странный человек, который на протяжении всего романа пишет книгу, состоящую из одной фразы, которую он то и дело доводит до совершенства. Третий - не менее странный - Тарру, приезжий, постоянно заносящий в дневник свои наблюдения и тоже до последнего борющийся против чумы. Четвёртый - журналист Рамбер, парижанин, приехавший писать статью о проблемах арабской части населения Орана. Но случилось так, что город стал для него тюрьмой, из которой невозможно выбраться. А между тем, в Париже его ждёт жена. Пятый - Коттар, тёмная личность, единственный человек, который доволен происходящей эпидемией, поскольку ему - в силу его рода деятельности - чума идёт только на руку. Кроме них, в романе присутствуют эпизодические персонажи, выписанные не столь подробно, но, тем не менее, достаточно ярко. И вот столь, казалось бы, разных людей связывает болезнь. Теперь они все - её пленники. Хотя многие их них понимают это далеко не сразу.
Эпидемия, пришедшая в город, меняет привычный его уклад, меняет жителей, ставя их в ситуацию пограничного состояния, то есть в ситуацию экзистенциального страха и тревоги перед физическим "ничто" (небытием, смертью), когда, согласно философии экзистенциализма, открывается подлинное существование, и люди становятся самими собой. Каждый из них ощущает страх смерти, одиночество. Кто-то из жителей, подобно доктору Риэ и Рамберу, оказывается разлучён с любимым человеком (из всех возможных средств связи остаётся только телеграф), и состояние таких людей подробно анализируется. Анализируется и поведение людей, живущих в семье, а также поведение парочек, для чьих чувств чума становится настоящим испытанием, устраивающим смертельную проверку. Чума, казалось бы, уравнивающая всех перед лицом смерти, на самом деле увеличивает разрыв между богатыми, которые в условиях повышенных цен могут позволить себе всё, и бедных, которым денег не хватает даже на пропитание. При этом даже самые неимущие люди, не имея порой денег на хлеб, тратят их на развлечения вроде кино (причём, на протяжении всей болезни кинотеатры вынуждены показывать одни и те же фильмы), вечерних танцев и кафе, где подают алкоголь. За счёт этого они убивают время, которое течёт теперь, как им кажется, очень медленно.
Пришедшую в город чуму Бернар Риэ сравнивает с войнами и стихийными бедствиями, так как они тоже изменяют привычную жизнь людей. Параллель чумы с войной подчёркивается по ходу книги несколько раз. В связи с этим возникает вопрос: что же такое чума? Получается ведь, что это некий символ, а раз так, то что же Камю имеет в виду?
Как уже было сказано чуть выше, в книге отчётливо проведена параллель между чумой и войной. И действительно: в начале эпидемии жители Орана как бы не замечают её: она не касается их напрямую. Сообщения о произошедших в отдалённых кварталах смертях воспринимаются с безразличием. Никто не знает, есть ли какое-нибудь отклонение от нормы, ведь неизвестно, сколько людей обычно умирает за сутки. И только со временем, когда кривая смертности начинает ползти вверх, к людям приходит осознание страшного. Так же, мне кажется, дело обстоит и с войной, и с любым стихийным бедствием: мы осознаём их со всей силой только тогда, когда они стучатся к нам в дверь. Поэтому чуму можно рассматривать как символ войны и некоего стихийного социального бедствия
Однако война не единственное значение символа. В конце книги отчётливо проводится новая параллель. На сей раз между чумой и смертной казнью, а если выйти за её пределы, то между чумой и вообще смертоубийством одного человека другим. Однако к смертной казни я вернусь несколько позже, когда буду говорить о гуманизме Камю и о влиянии на Камю творчества Достоевского. Поэтому я вновь обращаюсь к символу. Из этого самого смертоубийства отходят другие смыслы. В том числе, фашизм (на связь чумы и фашизма указывал сам Камю, хотя в тексте такой смысл никак, на мой взгляд, не заявлен), а также метафизический уровень, на котором чума сопоставляется с мировым злом (основания для такого рода сопоставления я укажу несколько позже, и да простит меня возможный читатель за некотую несвязность данного изложения).
Итак, чума - многозначный символ, значение которого, беря начало в эпидемии, войне и социальном бедствии, постепенно разрастается до метафического значения зла, мирового зла. Разобравшись с чумой, перейду теперь к другим смысловым линиям романа.
Один из важнейших смыслов романа - вопрос о гуманизме, а также добре и зле. Решение этого вопроса проходит через ряд ситуаций, происходящих с героями романа. Журналист Рамбер, отчаянно желающий вырваться из города, приходит к доктору Бернару Риэ с просьбой в виде исключения выписать справку о том, что он здоров и может покинуть пределы карантина. На это Риэ замечает, что не может ручаться, что тот не подхватит чумной микроб за тот промежуток времени, что пройдёт между выдачей справки и уходом журналиста из города. То есть, существует опасность, что чума через Рамбера сможет попасть в Париж и уничтожить уйму людей. Таким образом, Риэ ставится автором в ситуацию выбора: поступить гуманно, по-человечески, отпустить Рамбера к жене (у самого доктора жена тоже находится за пределами города, а потому как человек он прекрасно понимает журналиста) или же, несмотря ни на что, проявить твёрдость и отказать. Риэ, который, согласно своим убеждениям, не может допустить, чтобы случилась смерть даже одного человека, выбирает второй вариант, и Рамбер начинает упрекать его в бесчеловечности, в отсутствии гуманизма. Разве, вопрошает Рамбер, истинный гуманизм не признаёт ценностью счастье каждой отдельной личности. Риэ соглашается с ним, но говорит, что, несмотря на это, он не может выпустить журналиста, что есть, получается, нечто большее, чем счастье отдельной личности. При этом он приводит ему свои доводы. Это какая-то абстракция, заявляет Рамбер. Риэ соглашается, и говорит, что сама чума кажется ему абстракцией. И если для победы над чумой нужно самому стать абстракцией, то он, Риэ, готов это сделать.
Между тем, в городе формируются добровольные ополчения для борьбы с чумой. Инициатором является Тарру, который внезапно решил стать на борьбу с эпидемией. Риэ, Гран, а позже и Рамбер (с его личностью здесь связан отдельный смысловой пласт) вступают в добровольческий отряд по борьбе с эпидемией. И дальнейшее развитие вопрос о гуманизме получает в одной из сцен, когда Тарру и Рамбер работают в зачумлённом квартале. Здесь кем-то из героев (если не ошибаюсь, Тарру) высказывается замечание, что, проявляя добрые действия, люди иногда способствуют распространению болезни. Таким образом, добро и человечность - в традиционном их понимании - могут приносить зло. Добрыми намерениями бывает иногда вымощена дорога в ад.
Но если добро в привычном его понимании иногда приводит к ужасным последствиям, к трагедии, смерти, злу, то что такое настоящее добро и есть ли оно вообще? Какова альтернатива традиционному гуманизму? Посмотрим, как решает Камю эти вопросы в своём романе.
У доктора Бернара Риэ есть пациент, старик-астматик, который периодически упоминается на протяжении всего романа. Однажды Тарру просит доктора взять его с собой, к этому пациенту. После осмотра Тарру и Риэ выходят на террасу, откуда видно море. И здесь Тарру, для которого доктор стал близким другом, вдруг рассказывает ему историю своей жизни. И история эта граничит с тем, что в английском и французском языке обозначается словом confession (исповедь). Однажды, когда Тарру было 17 лет, его отец, прокурор, взял его на процесс, надеясь, что на сына он произведёт впечатление, и тот захочет продолжать дело отца. На процессе отец действительно на высоте. Он произносит блестящую речь против обвиняемого и просит для него смертной казни. Тарру во время процесса восхищается отцом, однако всё его внимание приковывает обвиняемый. От него у юноши остаётся одно-единственное впечатление: он кажется таким живым, что сама мысль о смертной казни для этого человека для Тарру является неприемлимой. Она противна ему. Настолько, что он не может спать, есть и постоянно думает о смертной казни. В итоге он заявляет отцу, что уходит из дома. Тарру решает раз и навсегда покончить с этим ужасным явлением, создав общество, где не было бы смертной казни и смертоубийств. Он становится профессиональным революционером, чтобы бороться со старым, отжившим, бесчеловечным строем. Однако ради этой борьбы он поступается своими же принципами, допуская отдельные смерти ради всеобщего блага в дальнейшем. Вскоре к нему приходит понимание абсурдности такой борьбы. Зло не искоренить, если бороться с ним методами самого зла. Он оставляет революционную борьбу и задаётся вопросами, которые сформулированы выше.
Доведя рассказ до этого места, Тарру признаётся Бернару, что он только недавно нашёл ответ. И помогла ему в этом чума.
Тарру излагает доктору свою гипотезу. По его мнению, люди делятся на 2 (возможно, 3, не очень хорошо помню это место) категории: на тех, кто угнетает, убивает и на тех, кто терпит лишения. Истинный гуманизм, говорит Тарру, состоит в том, чтобы встать на сторону тех, кто терпит лишение. Только это является единственно правильным решением и в этом смысл человеческой жизни. Идея Тарру находит отражение в сюжетной линии Рамбера. Пытаясь вырваться из города, журналист параллельно наблюдает за действиями доктора Риэ. Когда Рамбер получает возможность нелегально покинуть зону карантина, то за несколько часов до отъезда приходит к доктору Риэ. Риэ искренне говорит, что не держит на Рамбера зла, что он имеет вполне справедливое право на личное счастье. Но Рамбер, всегда считавший себя чужаком в Оране, вдруг заявляет, что чума сблизила всех и что это - его борьба тоже. Он отказывается покидать город и ставит на карту своё личное счастье ради того, чтобы встать на сторону терпящих лишение и бороться.
Таким образом, истинный гуманизм, по Камю, есть не счастье каждой отдельной личности, а борьба на стороне тех, кто терпит лишение. Борьба против смерти и зла. В XX веке традиционное понимание гуманизма рушится. Появляется осознание, что идеи гуманизма, главная цель которых - счастье для всех и каждого, способны привести к социальному злу разрушительных масштабов. И это со всей наглядностью показали советские и фашисткие проекты по созданию нового человека. Надо заметить, что Камю писал свою книгу на протяжении с 1937г. (первые наброски сюжета) до 1947г. То есть большая часть времени создания романа приходится на период страшных лет Второй Мировой Войны
И напоследок мне хочется отметить ещё одну вещь - влияние на Камю творчества Достоевского. В романе "Чума" есть две важные отсылки к нему. Во-первых, это отсылка к роману "Братья Карамазовы" и образу Алёши, который заявляет, что он отказывается принимать Бога, допускающего, чтобы пролилась хотя бы капля крови младенца. В "Чуме" эта отсылка связана с эпизодом, где от болезни в муках умирает сын префекта Орана. Эта сцена производит впечатление на всех, даже на Риэ, который за время эпидемии повидал немало детских смертей. Но больше всего впечатления она производит на епископа, который пишет после неё проповедь. К сожалению, мне не удалось понять, насколько соответствует содержание этой проповеди идеям самого Камю (есть подозрение, что не очень-то уж и соответствует, но зачем тогда вводить текст проповеди в роман - ведь это фактически декларация, спора с которой в романе нет). Во-вторых, в романе присутствует отсылка на роман Достоевского "Идиот" и на образ князя Мышкина. Исповедь Тарру очень похожа на монолог князя Мышкина о смертной казни, который тот произносит в гостиной Епанчиных. Совершенно отчётлив, мне кажется, тот факт, что на становление образа чумы повлияло творчество Достоевского.
Мне хотелось бы упомянуть здесь и о категории абсурда, но уже поздно, а потому я оставлю это рассуждение, возможно, на следующий раз. Я уже начал рассуждать о ней в данном тексте, однако рассуждения эти убрал, дабы не остались бессмысленно торчащие куски текста. Надо заметить, что всё, о чём я писал последние три часа является лишь частью смыслового пласта романа. Эта маленькая книга (примерно 210 стр.) содержит в себе такой мощный заряд, какой не содержат порой и гораздо более объёмные тексты. Это роман-переворот, роман-философия, великий роман. И если я, подобно Куросаве, буду говорить, какой писатель наиболее правдиво писал о человеческом существовании, то назову пока что двух: Чехов и Камю, который стал для меня настоящим открытием
Введение
История создания романа «Чума»
2. «Чума» как роман об абсурде
Символический образ чумы в романе
Заключение
Литература
Введение
С давних лет культура Франции была щедра на «моралистов» - сочинителей особого склада, успешно подвизавшихся в пограничье философии и словесности как таковой. Собственно французское moraliste, судя по толковым словарям, лишь одним из своих значений, и отнюдь не первым, совпадает с русским «моралист» - назидательный нравоучитель, проповедник добродетели. Прежде всего, это слово как раз и подразумевает соединение в одном лице мастера пера и мыслителя, обсуждающего в своих книгах загадки человеческой природы с остроумной прямотой, подобно Монтеню в XVI, Паскалю и Ларошфуко в XVII, Вольтеру, Дидро, Руссо в XVIII вв.
Франция XX столетия выдвинула очередное созвездие таких моралистов: Сент-Экзюпери, Мальро, Сартр… Среди первых в ряду этих громких имен должен быть по праву назван и Альберт Камю. Когда зимой 1960 г. он погиб в дорожной катастрофе, Сартр, с которым они сперва были близки, а потом круто разошлись, в прощальной заметке о Камю так очертил его облик и место в духовной жизни на Западе: «Камю представлял в нашем веке - и в споре против текущей истории - сегодняшнего наследника стариной породы тех моралистов, чьё творчество являет собой, вероятно, наиболее самобытную линию во французской литературе. Его упорный гуманизм, узкий и чистый, суровый и чувственный, вел сомнительную в своём исходе битву против сокрушительных и уродливых веяний эпохи. И тем не менее упрямством своих «нет» он - наперекор макиавеллистам, наперекор золотому тельцу делячества - укреплял в её сердце нравственные устои». Точности ради стоит только оговорить, что сказанное тогда Сартром справедливо относится к Камю зрелых лет. Камю, каким он был не всегда, а каким стал, в конце концов, придя очень и очень издалека - совсем от других отправных рубежей.
1. История создания романа «Чума»
«С точки зрения нового классицизма, - записывает Камю незадолго до окончания работы над романом о чуме, как бы пытаясь скрепить воедино эстетическую и философские концепции произведения, - "Чуму", пожалуй, можно считать первым опытом изображения коллективной страсти». Работа над этим произведением, начавшаяся в 1938 году, но особенно интенсивно протекавшая сразу после завершения «Мифа о Сизифе» (февраль 1941 года), была закончена на рубеже 1946-1947 годов, причем романист, обостренно переживая сложности создания романа, чуть было вообще не отказался от его публикации. Осенью 1946 года в «Записных книжках» появляется характерная запись, отражавшая глубокие сомнения писателя и его смутное предчувствие творческой удачи: «"Чума". Никогда в жизни я не испытывал подобного чувства провала. Я даже не уверен, что дойду до конца. И все же иногда...».
Работа над «Чумой» продвигалась чрезвычайно трудно и медленно. Произведение вбирало в себя плоды серьезных изменений в мировоззренческой позиции писателя, предопределившихся трагическими событиями европейской истории 1939-1945 годов, оно отражало напряженные эстетические искания романиста, тесно связанные, как мы убедились в предыдущем разделе, с внутренней логикой развития его философской мысли. Творческая история «Чумы», романа, повсеместно воспринимавшегося как хроника «европейского сопротивления нацизму», добавим - и всякому тоталитаризму, является своеобразной летописью духовной эволюции его автора.
Первые заметки к роману относятся к 1938 году, когда после провала «Счастливой смерти» писатель полностью погружается в разработку новых замыслов. В «Записных книжках» имеется развернутый прозаический набросок о трудной любви двух молодых бедных людей. В мире нищеты и изнуряющей работы, в мире лишений и страданий, где «нет места любви», любовь, вопреки всему абсурду существования, способна крепко соединить двух людей в «зачарованной пустыне» счастья, «какое испытывает человек, видящий, что жизнь оправдывает его ожидания». В «Чуме» этот фрагмент почти без изменения войдет в трогательную исповедь Жозефа Грана, скромного чиновника мэрии, мужественно исполняющего свой долг в общей борьбе с губительной эпидемией, а в недолгие часы досуга бьющегося над первой фразой романа, которой должен оправдать его в глазах Жанны, покинувшей мужа из-за того, что он «не сумел поддержать ее в убеждении, что она любима». Любовь, таким образом, изначально становится антиподом чумы, ее действенная сила укрепляет волю человека к сопротивлению злу.
Сентябрь 1939 года ввергает Европу в холодные сумерки страшной войны, заставшей многих - как подлинное стихийное бедствие - врасплох. Камю хочет пойти добровольцем, но военно-медицинская комиссия признает его к службе негодным. В «Записных книжках» появляется несколько романизированный отклик на это обследование: «Но этот малыш очень болен, - сказал лейтенант. - Мы не можем его взять...». Серия дневниковых размышлений Камю, относящихся к тревожной осени 1939 года, свидетельствует, что абсурд человеческого существования, до сих пор имевший в сознании писателя преимущественно метафизическое измерение, стал обретать отчетливые социальные контуры. Война зримо воплотила абсурд истории: «Разразилась война. Где война? Где, кроме сводок новостей, которым приходится верить, да плакатов, которые приходится читать, искать проявления этого абсурдного события?.. Люди стремятся поверить в нее. Ищут ее лицо, но она прячется от нас. Вокруг царит жизнь с ее великолепными лицами». Уже 7 сентября ощущение внезапности наступившей беды дополняется первыми робкими попытками нащупать истинные мотивы абсурда истории, причем уже тогда социальные факторы разразившейся катастрофы не мыслятся молодым писателем в отрыве от личной ответственности: «Люди все хотели понять, где война - и что в ней гнусного. И вот они замечают, что знают, где она, что она в них самих, что она в этой неловкости, в этой необходимости выбирать, которая заставляет их идти на фронт и при этом терзаться, что не хватило духу остаться дома, или оставаться дома и при этом терзаться, что они не пошли на смерть вместе с другими. Вот она, она здесь, а мы искали ее в синем небе и в равнодушии окружающего мира. Она в страшном одиночестве того, кто сражается, и того, кто остается в тылу, в позорном отчаянии, охватившем всех, и в нравственном падении, которое со временем проступает на лицах. Наступило царствие зверей». Осознанию личной ответственности сопутствует в этих размышлениях Камю опыт определения призвания человека и художника в трудные годы воцарения зла: «Стремление отгородиться - от глупости ли, от жестокости его африканскому «происхождению» Оран становится для Камю образом европейского города.
2. «Чума» как роман об абсурде
В Оране писатель сталкивается с яркими образами никчемности человеческого существования. Первой оранской записью 1941 года была зарисовка «старика-кошкоплюя», бросающего из окна второго этажа клочки бумаг, чтобы привлечь кошек: «Потом он на них плюет. Когда плевок попадает в одну из кошек, старик смеется».
В апреле 1941 года в «Записных книжках» впервые возникает образ чумы: «Чума, или Происшествие (роман)». Сразу за этой записью идет развернутый план произведения под заголовком «Чума-избавительница», в котором намечается ряд ведущих образов, тем, сюжетных ходов романа: «Счастливый город. Люди живут каждый по-своему. Чума ставит всех на одну доску. И все равно все умирают... Философ пишет там "антологию незначительных поступков". Ведет, в этом свете, дневник чумы. (Другой дневник - в патетическом свете. Преподаватель греческого и латыни...) ...Черный гнои, сочащийся из язв, убивает веру в молодом священнике... Однако находится господин, не расстающийся со своими привычками... Он умирает, глядя в свою тарелку, при полном параде... Один мужчина видит на лице любимой следы чумы... Он борется с собой. По верх все-таки одерживает тело. Его обуревает отвращение. Он хватает ее за руку... тащит... по главной улице. Он бросает ее в сточную канаву... Напоследок берет слово самый ничтожный персонаж. "В каком-то смысле, - говорит он, - это бич Божий"».
Как мы уже сказали, этот фрагмент относится к апрелю 1941 года - до полного завершения работы над романом оставалось больше пяти лет. Нельзя не заметить, что в основных структурных моментах первоначальная концепция романа, даже претерпев значительные смысловые и эстетические изменения, осталась неизменной.
«Антология незначительных поступков» войдет в дневники Жана Тарру, включенные доктором Бернаром Риэ в свою хронику чумы. Образ преподавателя греческого и латыни Стефана, ведущего «патетический дневник» бедствия, исчезнет, по-видимому, из-за чересчур личного характера мучающих его переживаний. Его место займет образ журналиста Рамбера, чувствующего себя «посторонним» в зачумленном городе. Образ молодого священника, теряющего во время чумы веру, найдет окончательное воплощение в образе отца Панлу, ученого иезуита, разъясняющего оранцам в своих проповедях смысл ниспосланного на них бедствия («бич Божий»). Господин, не расстающийся со своими привычками, - это следователь Отон, непоколебимая чопорность которого преобразится, однако, со смертью сына. Безумный порыв мужчины, бросающего в сточную канаву любимую, охваченную губительным недугом, найдет отражение в образе Коттара, человека с темным прошлым, которого чума освободила от преследований полиции: с окончанием эпидемии он примется стрелять в невинных людей.
В апрельском наброске, основе первой редакции «Чумы», особый интерес вызывает очевидная равнозначность задуманных писателем позиций и ситуаций. Пытаясь установить преемственность нового романа с романом об абсурде, Камю отмечает в «Записных книжках»: «"Посторонний" описывает наготу человека перед лицом абсурда. "Чума" - глубинное равенство точек зрения отдельных людей перед лицом того же абсурда». Бороться или не бороться с чумой - такой вопрос перед героями романа пока не встает. Можно отдаваться составлению «антологии незначительных поступков», можно, как Стефан, переосмыслять «Историю» Фукидида, пребывая в мыслях с далекой возлюбленной, можно, наконец, предав забвению все нормы человечности, бросить в канаву зачумленную жену. Абсурдная чума уравнивает неотвратимой смертью всех и вся. Равнозначность индивидуальных позиций, занятых жителями охваченного эпидемией города, предопределявшаяся, на наш взгляд, еще не преодоленным до конца моральным индифферентизмом философской концепции абсурда, подчеркивалась в первоначальной редакции «Чумы» схематичной композицией. Как отмечает Р. Кийо, специально занимавшийся сравнением двух редакций произведения, в первой «заметки Риэ, записные книжки Тарру и дневник Стефана просто книжки Тарру и дневник Стефана просто противопоставлены друг другу и объединены лишь образом повествователя, за которым легко угадывался автор».
Первая редакция романа была завершена в январе 1943 года. По просьбе Ж. Полана, ознакомившегося с рукописью Камю, отрывок из нее под названием «Затворники чумы» (один из вариантов первой главы второй части романа) был передан для публикации известному издателю Ж. Лескюру, задумавшему возродить свободолюбивые традиции «Нувель Ревю франсез» в условиях Оккупации. Вставшая в оппозицию нацистскому режиму интеллигенция вынашивала планы создания своего рода «Анти-Нувель Ревю Франсез». Собранная Ж. Лескюром солидная антология «Французский удел», вышедшая в свет летом 1943 года в Швейцарии, была одним из первых серьезных свидетельств интеллектуальной оппозиции французских писателей. В написанном Лескюром предисловии отмечалось: «Вот уже целые месяцы казалось, что всякий голос Франции обречен на молчание». Однако многие поняли, что следует возвысить голос, и эта антология, продолжал Ж. Лескюр, объединяет содружество писателей, возникшее «вокруг свободы и человека». В самом деле, сборник «Французский удел» собрал под своей обложкой писателей самых разных направлений и убеждений: Л. Арагон и П. Валери, П. Элюар и Р. Кепо, Ж.-П. Сартр и Ф. Мориак, П. Клодель и А. Камю. Их объединила тревога за судьбу Франции и вера в необходимость возрождения попранного достоинства человека.
Фрагмент «Затворники чумы» был посвящен теме разлуки, очень созвучной переживаниям многих французов, по воле захватчиков оказавшихся вдали от близких. Важно, по мысли Камю, что столь интимное чувство, как разлука с любимым, стало всеобщим переживанием. Чума в его произведении, как и продолжавшаяся война, объединила людей в страдании. Законченный вариант «Чумы» не удовлетворил Камю. Не удовлетворил, по-видимому, именно абсурдной равнозначностью изображенных жизненных позиций, явно не соответствовавшей крепнущим в его сознании идеям бунта. В первой редакции романа, даже в самом заголовке - «Чума - освободительница», преобладали нигилистические мотивы философии абсурда. На это указывает и один из первых литературных источников «Чумы», который, как считают многие исследователи, решающим образом повлиял на оформление творческого замысла Камю. Речь идет о литературно-эстетическом эссе «Театр и чума», появившемся в октябре 1934 года на страницах «Нувель Ревю Франсез». Автором его был Аптонен Арто (1895-1948), поэт, актер, драматург и теоретик «театра жестокости», мечтавший в русле сюрреалистических устремлений о всецелом освобождении «я», задавленного общепринятыми нормами и навязчивыми автоматизмами.
Арто, размышляя о необходимости согласования человеческих поступков и мыслей, отводит театру особую роль в очищении человека от всего неподлинного. Согласно его идеям, культура оказывает воздействие на людей оригинальной силой, экзальтированной мощью, способствующим возвращению природной жестокости человека. Театр создан для того, чтобы возродить первородное естество человека, вернуть ему его подавляемые желания. «Воздействие театра, - писал Арто - как и воздействие чумы, благотворно, ибо, принуждая людей видеть себя такими, какими они бывают на самом деле, театр и чума срывают маски, вскрывают ложь, вялость, низость, лицемерие; театр и чума сотрясают удушливую инертность материи, затрагивающую самые очевидные данные чувств, открывая человеческим коллективам их скрытую мощь, театр и чума заставляют их занимать по отношению к судьбе высшие и героические позиции, чего бы никогда не было без них». Для Арто чума является поистине освободительницей, ибо помогает обрести желанную свободу, она разрушает рамки морали, раздвигает границы дозволенного, раскрепощает внутреннюю энергию личности.
Камю, обратившийся к драматургии как раз в начале 30-х годов и постоянно следивший за публикациями «Нувель Ревю Фраксез», не мог не знать эстетических идей Арто. Его пьеса «Калигула», особенно в редакции 1938 года, очень близка к эстетике «Театра жестокости». Более того, в словах императора, вступившего на путь испытания беспредельной свободы, слышна прямая перекличка с мыслями Арто о «просветительской» роли чумы: «Мое царствование до сих пор было слишком счастливым. Ни повальной чумы, ни бесчеловечной религии, ни даже государственного переворота, короче, ничего, что может сохранить вас в памяти потомков. Так вот, отчасти поэтому я и пытаюсь возместить осторожность судьбы... Одним словом, я подменяю собой чуму». Чума, разрушительное и поучительное бедствие, становится мрачной ипостасью Калигулы, одержимого высшим своеволием. Ее абсурдная неотвратимость является для людей своего рода безоговорочным опровержением жизни в беззаботности.
В окончательной редакции «Чумы» «освобождающая» роль абсурдного бедствия почти не просматривается. Абсолютная вседозволенность, как возможное следствие полной безнадежности пленников чумы, маячит где-то на заднем плане грозным предупреждением: «Если эпидемия пойдет вширь, то рамки морали, пожалуй, еще раздвинутся. И мы увидим тогда миланские сатурналии у разверстых могил».
Однако главный изъян первой редакции романа был не столько в преобладании мотивов абсурда, сколько в отсутствии идей бунта против него. Не случайно поэтому, что уже в одном из первых набросков ко второму варианту романа появляется характерная запись: «Больше социальной критики и бунта». В сентябре 1943 года мораль активного сопротивления злу, прочно укрепившаяся в сознании писателя, начинает доминировать в заметках к роману: «"Чума". Все борются - каждый на свой лад. Трусость - только в том, чтобы встать на колени». Человек обязан не смиряться со злом - вывод этот становится для Камю все более очевидный.
3. Символический образ чумы в романе
философский роман камю чума
Одновременно с началом работы над вторым вариантом произведения (январь 1943 года) происходит глубокое переосмысление самого образа чумы. Если вначале он имел смутные черты необъяснимого бедствия, совместившегося в сознании писателя с наступившей войной, то теперь романист стремится представить в нем Зло, то есть некую необходимость существующего мирового порядка. При этом антихристианская направленность его мысли предопределила и всю остроту извечной проблемы теодицеи, - как примирить существование Зла с благостью, премудростью, всемогуществом и правосудием Бога, - оказавшейся в центре мировоззренческого конфликта романа.
Гроза древних и средневековых городов, чума в XX столетии вроде бы изжита. Между тем хроника датировала довольно точно - 194…год. Дата сразу же настораживает: тогда слово «чума» было на устах у всех - «коричневая чума». Чуть дальше оброненное невзначай замечание, что чума, как и война, всегда заставляла людей врасплох, укрепляет мелькнувшую догадку. Чума - уже закрепленная повседневным словоупотреблением метафора. Зачем, однако, понадобилось Камю прибегать вместо исторической были к намёкам иносказательной притчи? Работая над «Чумой», он записал в дневнике: «С помощью чумы я хочу передать обстановку удушья, от которого мы страдали, атмосферу опасности и изгнания, в которой мы жили тогда. Одновременно я хочу распространить это толкование на существование в целом». Катастрофа, потрясшая Францию, в глазах Камю была катализатором, заставшем бурлить и выплеснуться наружу мировое зло, от века бродящее в истории, да и вообще в человеческой жизни.
Слово «чума» обрастает многочисленными значениями и оказывается чрезвычайно ёмким. Чума не только болезнь, злая стихия, бич и не только война. Это также жестокость судебных приговоров, расстрел побеждённых, фанатизм церкви и фанатизм политических сект, гибель невинного ребёнка, общество, устроенное из рук вон плохо, равно как и попытки с оружием в руках перестроить его заново. Она привычна, естественна, как дыхание, - ведь «ныне мы все понемногу зачумлены». Чума-беда до поры до времени дремлет в затишье, иногда дает вспышки, но никогда не исчезает совсем.
Хроника нескольких месяцев оранской эпидемии, когда половина населения, «сваленная в жерло мусоросжигательной печи, вылетала в воздух жирным липким дымом, в то время как другая, закованная в цепи бессилия и страха, ждала своей очереди», подразумевает хозяйничанье гитлеровцев во Франции. Но сама встреча соотечественников Камю с захватчиками, как и встреча оранцев с распыленным в микробах чумным чудовищем, по логике книги - это трудное свидание человечества со своей Судьбой.
В переосмыслении образа чумы, превращавшегося в мрачную метафору мирового Зла, примечательную роль, причем как раз в начале работы над новой редакцией романа, сыграли библейские мотивы. Первая в запись в «Записных книжках» Камю, относящаяся непосредственно ко второму варианту «Чумы», состояла из ряда выписок из Библии - те места, где речь заходит о ниспослании Богом на ослушавшихся Его людей моровой язвы. Вот одно из этих мест, выразительно рисующее ярость и гнев Божий, направленные на всякого, дерзнувшего преступить завет Его: «И наведу на вас мстительный меч в отмщение за завет; если же вы укроетесь в города ваши, то пошлю на вас язву, и преданы будете в руки врага». Чума, таким образом, оказывается в сознании Камю не только, и даже не столько делом рук каких-то жалких коричневых Калигул, одержимых идеей самовластного господства, сколько неизбывным началом бытия, непоколебимым принципом всякого существования, тем Злом, без которого не бывает Добра. Но кто в ответе за Добро и Зло? В 1946 году, выступая перед монахами доминиканского монастыря Ля Тур-Мабург, Камю сказал: «Мы все оказались перед лицом зла. Что касается меня, то я, по правде говоря, чувствую себя подобно Августину до принятия христианства, говорившему: "Я разыскивал, откуда идет зло, и не мог найти выхода из этих поисков"». Выход Августина известен: от Бога исходит добро, человек, в грехопадении отпавший от Бога, произволением своим избирает зло. «Никто не добр», - заключает Августин. Камю переводит проблему зла в иную плоскость, плоскость актуальной жизненной позиции человека, повседневно сталкивающегося с реальным злом. Если Бог при всей своей благости допускает зло как средство просвещения и наказания провинившегося человека, как должен вести себя человек? Должен ли он безропотно подчиниться, должен ли со смиренной покорностью пасть на колени, когда зло угрожает его существованию, существованию его близких?
В «Чуме» позиция смирения со Злом, свойственная, по Камю, христианскому миропониманию, представлена в образе отца Паплу. Ученый иезуит, снискавший себе известность трудами об Августине (деталь немаловажная!), произносит в конце первого месяца чумы пылкую проповедь. Основной тезис ее можно выразить в нескольких словах: «Братья мои, нас постигла беда, и вы ее заслужили, братья». Приведя стих из Исхода о чуме, одной из десяти страшных «казней египетских», проповедник добавляет: «Вот когда впервые в истории появился бич сей, дабы сразить врагов Божьих Фараон противился замыслам Предвечного, и чума вынудила его преклонить колена. С самого начала истории человечества бич Божий смирял жестоковыйных и слепцов. Поразмыслите над этим хорошенько и преклоните колена». Чума в проповеди Панлу трактуется как «багровое копье» Господа, неумолимо указующее на спасение: тот самый бич, что жестоко разит людей и подталкивает их в Царство небесное. В чуме, утверждает Панлу, дана «Божественная подмога и извечная надежда христианина». Следует с истинной силой полюбить Его, и «Бог довершит все остальное»
Такова, согласно представлениям Камю, мировоззренческая позиция христианства, предопределявшая жизненную позицию человека, с надеждой взирающего на Бога. Как уже неоднократно указывалось, Камю с излишней жестокостью изображает в своих мыслях и трудах образ христианства. Но за его категоричностью, скрывающей искреннее стремление мыслителя понять умом необъяснимое, угадывается не разрушительная тяга к отрицанию, а неумолимая жажда понимания, действенная потребность духовного диалога. Спор Камю с христианством вёлся не на языке «разоблачения», а на языке диалога.
Миропонимание христианства, представленное в первой проповеди отца Панлу, также встретило разноречивые оценки. Так, Ж. Эрме, автор интересной монографии о связях мысли Камю с христианством, замечает об этой проповеди, что «лишь с большими оговорками христианин согласится признать» в ней истинное «евангельское слово». Однако в специальном богословском исследовании, посвященном проблеме зла в современности, мы встречаем совершенно противоположное мнение: «Эта проповедь, какой бы спорной она ни казалась, очень правдоподобна в устах священника 30-х годов, когда она и произносилась» Действительно, реальная история Европы конца 30-х - начала 40-х годов вполне могла предоставить Камю примеры христианской резиньяции перед неудержимым натиском зла. По свидетельству Р. Кийо, Камю говорил ему, что, работая над главой о проповеди Панлу, он держал в памяти «некоторые послания епископов и кардиналов 1940 года, призывавшие в духе режима Виши к повальному покаянию». История, как мы видим, тесно переплеталась в сознании Камю с Богом: два непоколебимых Абсолюта угрожали человеку и жизни. Один - реальным уничтожением, другой - требованием покорности. Бог и История оказывались в его мысли двумя неиссякающими, то и дело сливающимися в единый разрушительный поток, источниками Зла: «Есть смерть ребенка, означающая божественный произвол, а есть смерть ребенка, означающая произвол человеческий. Мы зажаты между ними». Человеку остается или смириться с произволом - оказавшись, таким образом, причастным Злу, или отрицать произвол, как божественный, так и исторический, активно сопротивляясь ему и тем самым утверждая свою невиновность. Камю вновь оправдывает человека: зло не в человеке, и человек обязан и призван бороться со злом. Человек в силу своей человечности обречен на бунт.
Прочно связав образ чумы с образом зла, романист в течение 1943-1944 годов тщательно уточняет полюса главного мировоззренческого конфликта произведения. «Одна из возможных тем, - записывает он в январе 1943 года, - борьба медицины и религии...». В конце года писатель еще более обостряет противоположность бунта и смирения: «Медицина и религия: это два ремесла, и они, как кажется, могут примириться друг с другом. Но именно теперь, когда все предельно ясно, становится очевидным, что они непримиримы». Чуть позже, набрасывая черты образа доктора Риэ, призванного выразить миропонимание, противоположное религиозному, романист со всей определенностью формулирует глубинный смысл этого противопоставления: «Врач - враг Бога: он борется со смертью... его ремесло состоит в том, чтобы быть врагом Бога».
Заключение
«Чума» - это «хроника». Значит, в реальности появилось нечто такое, что должно быть сообщено точным языком летописца, значит, реальность стала поучительной, она отодвинула привычные теоретические выкладки, совсем недавно заслонявшие те уроки, которые преподносила жизнь. Герой «Чумы» Бернар Риё предпочитает говорить о «нас», говорить «мы», а не «я»: Риё ощущает свою приобщенность к судьбе других людей, Риё - не посторонний, он «местный». К тому же он «местный врач» - а кто иной может достоверно рассказать об эпидемии чумы? Врач социален по роду своих занятий: невозможно представить себе врача, который «устранился» от людей. Риё поспешно предупреждает читателя, что постарается быть точным, для чего ссылается на «документы», на «свидетельства». В «Чуме» вместо «индивидуальных судеб» изображается «коллективная история», история.
Вновь смерть - «точка отсчета», но смерть, ставшая чумой. Можно добавить - «коричневой чумой», фашизмом. Она вынуждает героев сделать свой выбор. Система персонажей «Чумы» - иллюстрация к различным решениям этой задачи: здесь и Коттар, имморалист, выродившийся в мелкого жулика, и журналист Рамбер, еще один «посторонний», чье отстранение похоже на дезертирство, и обитатель «башни из слоновой кости» Гран, вовремя ощутивший, что «башни» рушатся, и церковник Панслу. Но Риё предпочитает лечить ближнего, а не воспевать блаженство страданий. Для Риё «небо пусто», есть только земля.
Впрочем, едва ли герой выбирает, он просто продолжает свое дело, продолжает врачевать. Риё - практик, «лечащий врач». В этом его сила, в этом и его слабость. Он и другие, ему подобные, - не герои, а «санитары». У них нет идей, нет ни малейшего вкуса к героизму. Более того, героизм, идеи, идеалы, претензии на перестройку мира - все это кажется «санитарам» Альбера Камю чем-то опасным, подобием идейной одержимости Калигулы. От идей в произведении Камю открещиваются, как от чумы. Истинной сутью бытия остается для Kамю неизлечимость зла. Чума - это не только символический образ войны и фашизма, это еще одно олицетворение абсурда, составляющего, по мнению Камю, основу существования. Вот почему хотя Риё все же лечит, его не ожидает победа, его нелегкая ноша покатится вниз, как только Риё достигнет вершины.
В книге «Бунтующий человек» Камю писал, что «абсолютное отрицание» ведет к вседозволенности, к преступлению, к убийствам. Камю не может его принять, не может принять посягательства на жизнь другого человека. Но еще более неприемлем для него «исторический бунт», т.е. социальная революция: «бунтарь - это человек, который говорит «нет». Политическая позиция Камю оказывается двусмысленной, что и осудил Сартр.
Художник не может обойтись без реальности, утверждал Камю. Он осуждал «чистое искусство» («время безответственных художников прошло»). Но его понимание ответственности в 50-е годы по-прежнему питалось надеждой превзойти абсурд, его называя, его изображая. Позиция Камю подталкивала к поискам вечных и абсолютных начал, которые могли бы отождествляться с понятием свободы. Так Камю вновь обращается к природе, к морю, к солнцу. Он пытается соединить тяжкую необходимость жить в реальном мире с потребностью абсолютной свободы.
В 1945 году в сборнике «Экзистенция», готовившемся к печати учителем Камю Ж. Гренье, появилась его «Заметка о бунте». Парадоксальным образом эта заметка, вероятно из-за броского названия сборника, ставшего одной из первых ласточек повального увлечения экзистенциализмом, способствовала утверждению представлений о Камю как об «экзистенциалисте». Парадокс заключался в том, что именно в этой философской работе Камю имплицитно, а иногда и открыто критиковал экзистенциализм как философскую доктрину. В «Заметке о бунте» мысль Камю сделала первый, но решительный шаг с уровня «экзистенции», то есть абсолютно независимого индивидуального существования, на основе которого шла рефлексия «Мифа о Сизифе», к почве бытия, к осмыслению человека как неотъемлемой части космоса. Эта работа была исходным наброском философии бунта, развернутой в «Бунтующем человеке», она оказалась и своеобразным философским комментарием к морали бунта, раскрытой в романе «Чума».
Литература
- Фокин С. Альбер Камю. Роман. Философия. Жизнь. - СПб.: Алетейя, 1999.
- Кушкин Е.П. Альберт Камю. Ранние годы. - Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1982. - 183 с.
- Мунье Э. Надежда отчаявшихся: Мельро, Камю, Бернанос. - М.: Искусство, 1995. - 238 с.
- Коссан Е. Экзистенциализм в философии и литературе // Пер. с польск. Э.Я. Гессен. - М.: Политиздат, 1980. - 360 с.
Репетиторство
Нужна помощь по изучению какой-либы темы?
Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку
с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.
Введение
Впервые об экзистенциализме (философии существования) заговорили в конце 20- х годов ХХ века. В основе экзистенциализма лежит понятие человеческого существования (экзистенции) — своего рода внутреннего ядра личности, которое, по мнению представителей экзистенциализма, сохраняется (и даже впервые действительно выявляется) лишь тогда, когда человек теряет все свои общественные определения и функции. Такое состояние называется в экзистенциализме «пограничной ситуацией»; самый яркий и полный вид подобной ситуации — ситуация перед лицом смерти.
Экзистенциализм отличается от рационализма с его попытками мышления в
«чистом» виде, которое, по мнению экзистенциалистов, не способно действительно понять ни человека, ни мир. Мышление с точки зрения экзистенциализма, превращает человека и мир в свои объекты, разделяет и анализирует их отдельные стороны и отношения, упуская целое. Поэтому почти вся предшествующая философия и наука рассматривается экзистенциалистами как заблуждение, как познание второстепенных и частных проблем. Подлинным познанием, с точки зрения данного направления философии, является
«экзистенциальное мышление», в котором человек выступает как цельность, в единстве телесных эмоциональных и духовных сил, выступает как экзистенция, как существование, и не отделяет себя от истинной основы мира – бытия. Это экзистенциальное мышление отказывается от различения субъекта и объекта, ибо существование (экзистенция) находится в неразрывном единстве с бытием.
Условно экзистенциализм разделяется на два направления: атеистическое — правильнее было бы сказать — светское, потому что характерной чертой их философии является не отрицание Бога, а агностицизм, убеждённость в невозможности рационального доказательства бытия Бога и отказ прибегнуть к вере для такого допущения — (представители — М. Хайдеггер в Германии, Ж.-П.
Сартр, А. Камю во Франции) и религиозное –К. Ясперс (Германия), Г. Марсель
(Франция).
Характерно, что выдающийся французский писатель Альбер Камю(1913-1960), творчеству которого посвящена данная работа, не считал себя философом:
«Нет, я не экзистенциалист…Сартр — экзистенциалист, и единственная книга идей, которую опубликовал « Миф о Сизифе» — была направлена против философов, называемых экзистенциалистами».(2.395)
«Тут возникает известного рода терминологическая путаница, — пишет по поводу этой цитаты Виктор Ерофеев, — Камю отвергает ярлык
«экзистенциалиста», пущенный в ход околофилософской журналистикой в 1945 году и подхваченный Сартром. Но это не значит, что Камю далёк от экзистенциальной проблематики. Просто он решает её по-своему».(2.395)
Такому взгляду на принадлежность Камю к философии экзистенциализма не противоречит мнение одного из исследователей творчества Камю, отмечавшего, что представители данного направления философской мысли «вырабатывают свой стиль исследования и изложения, по которому легко отличить любого из них:
Хайдеггера от Гуссерля, Ясперса от Сартра, Сартра от Камю, … и т.д.
Некоторые из современных философов являются писателями, драматургами, эссеистами, поэтому стиль философствования и мышления каждого из них имеет свои, присущие ему особенности: свой тон, свою глубину, какой-то мыслительный и художественный «аромат». Словом современные европейские мыслители, подобно художникам, имеёт свой стиль».(1.4)
Сам Камю, как известно, провозгласил себя «моралистом». Нам представляется справедливым замечание С. Великовского о том, «прежде всего это слово … подразумевает соединение в одном лице мастера пера и мыслителя, обсуждающего в своих книгах загадки человеческой природы».(4.3) Считаем только необходимым добавить, что человеческая природа рассматривается писателем сквозь призму философии экзистенциализма.
Нам представляется справедливым, рассматривать творчество Альбера Камю как творчество, прежде всего писательское. Интересно при этом отметить, что и
Виктор Ерофеев, много занимавшийся современной французской литературой, сравнивая творчество Камю и Сартра, двух писателей – экзистенциалистов, писал: «Сартр, безусловно, куда глубже как философ, куда изощрённее и одарённее, чем мыслитель Камю, у которого фундаментальные познания порой замещаются порой живостью чувства и натуры».(2.395)
Несмотря на то, что хронология жизни и творчества Альбера Камю не является целью данной работы считаем всё же необходимым упомянуть некоторые важные, на наш взгляд, факты биографии писателя, потому что они являются своеобразным комментарием к роману «Чума».
Религиозного воспитания Камю не получил, веры у него не было ни в юности, ни в зрелости. Идеалы евангельского христианства он рассматривал через труды своего «земляка» — святого Августина, а также современных философов — Кьеркегора, Шестова, Ясперса. На всю жизнь у него сохранилось уважение к древним и средневековым ересям — к гностикам, манихеям, катарам — и неприятие католицизма ни как народной религии, ни как богословской доктрины. Ницшеанского презрения к христианству Камю никогда не разделял; выходцу из бедноты были чужды и гневные филиппики Ницше против «подлой черни». Но провидение для него означало род фатализма; первородный грех, загробное воздаяние, спасение Камю считал мифами, примиряющими человека с земной несправедливостью.
Огромное место в жизни Камю занимал театр. Камю был талантливым актером, постановщиком, драматургом. В конце 30-х годов с театральной труппой «Экип» он объезжает весь Алжир, играет в небольших, неприспособленных залах, почти без декорации роли в классических и современных пьесах. Главная его роль в то время — роль Ивана в собственной постановке «Братьев Карамазовых». «Я играл его, быть может, плохо, но мне казалось, что понимаю я его в совершенстве», — вспоминал Камю о ролях Ивана в «Театре труда» и
«Экип»..
В начале 1938 г. Камю начинает осваивать и еще один вид деятельности — журналистику, где он также сумел достичь много.
В 1942 г. Камю возвращается во Францию, вступает в подпольную группу «Комба», образовавшуюся в результате слияния двух групп
Сопротивления с собственными печатными органами.
Фактом биографии писателя, во многом определившим жизненную судьбу и философскую позицию, явилась болезнь. Так, из-за туберкулёза, которым с
1930 года болен писатель, рухнули надежды на продолжение учебы в Эколь
Нормаль — высшей школе, готовящей университетских преподавателей философии, развалился первый брак.
Камю много размышляет о смерти, в дневнике признаётся в том, что боится её, ищет возможности к ней подготовиться. Близко знавшие Камю полагали, что тема самоубийства приходит в «Миф о Сизифе» из личных переживаний.
Цель данной работы – проследить на примере романа «Чума» как решалась экзистенциальная проблематика Альбером Камю.
Глава1. Образ-символ чумы
Роман «Чума», написанный в 1947 году, стал чрезвычайно популярным и с тех пор был неоднократно переведен на многие языки. Содержание романа не исчерпывается историей эпидемии смертельной болезни, обрушившейся на город
Оран в 194… году. Несмотря на то, что написана история эпидемии достаточно правдоподобно, роман все же является чем-то большим. Название романа, по крайней мере в те годы, неизбежно ассоциировалась со словосочетанием
«коричневая чума», и поэтому принято считать, что «Чума» — аллегория
Второй Мировой Войны и французского Сопротивления. Не отвергая такое прочтение названия романа, необходимо сказать, что такая однозначность будет всё-таки упрощением.
«А что такое, в сущности, чума? – спрашивает на последних страницах романа один из постоянных клиентов доктора Рие. — Та же жизнь, — и всё тут». В самом деле: вымышленные ужасы чумного нашествия на город Оран никак не могут сравниться со страшными фактами Второй мировой войны, которые стали известны миру во время Нюренбергского процесса. Кроме того, смертность двухсоттысячного населения Орана колеблется в районе трехсот человек ежедневно, то есть — 0,15%. И это — в самый разгар «страшной» эпидемии?!
Да, каждая человеческая жизнь –неповторима, говорить о ней, используя слово
«процент»,- цинично, но не надо забывать, что в данном случае речь идет о литературном произведении. Эпидемия чумы – талантливая мистификация, в которую верит читатель романа. Все происходящее в зачумлённом городе не намного ужасней обычной реальности человеческой жизни, в которой болезни, страдания, смерть — скорбный удел живущих. Исторические сведения о чумных эпидемиях, с которыми в разных местах книги сталкивается читатель, превращают историю оранской эпидемии чумы в страницу истории человечества.
«С помощью чумы я хочу передать обстановку удушья, от которого мы страдали, атмосферу опасности и изгнания, в которой мы жили тогда. Одновременно я хочу распространить это толкование на существование в целом»(4.17), — признавался Камю. Допуская такое толкование своего романа, сравнивая человеческую жизнь с пребыванием в зачумленном городе, Камю ведет себя как последовательный экзистенциалист (здесь нам кажется уместно процитировать небольшой отрывок из работы «Бытие и время» Мартина Хайдеггера: «Смерть как конец присутствия есть самая отличительная, несводимая, неминуемая и как таковая неопережаемая возможность бытия».(8.256)
Сам характер чумной эпидемии не противоречит такой трактовке названия романа: болезнь необъяснимо и неожиданно поселяется в городе. Она растёт, ширится, неустанно собирает свою кровавую жатву, достигает пика, приобщив к списку своих жертв невинного ребенка, и отступает наконец. И нет никаких оснований утверждать, что болезнь отступила под напором людей, пытавшихся бороться с болезнью, — она ушла как-то сама, и никто не знает, настанет ли
«такой день, когда чума пробудит крыс и пошлёт их околевать на улицы счастливого города».(4.342)
Как и во всей экзистенциальной философии, смерть стала неотъемлемой частью жизни героев романа. Сам Камю в своем эссе «Миф о Сизифе», написанном незадолго до «Чумы», определял эту ситуацию как «абсурд». Понятие абсурда является одной из фундаментальных категорий философии Камю. Абсурд возникает из противоречия между серьёзным, целенаправленным характером человеческой активности и ощущением нулевого значения её конечного результата (смерть индивида; более того, весьма вероятное уничтожение всего человечества).
«…И всякий раз абсурдность вытекает из сравнения. Следовательно, я вправе сказать, что чувство рождается не из простого рассмотрения единичного факта и не из отдельного впечатления, а высекается при сравнении наличного положения вещей с определенного рода действительностью, действия – с превосходящим его мира. По сути своей абсурд – разлад. Он не сводится ни к одному из элементов сравнения. Он возникает из их столкновения».(5.48)
Смоделировав ситуацию человеческой трагедии, Камю попытался указать и путь преодоления трагедии. «…Чума – прежде всего книга о сопротивляющихся, а не о сдавшихся, книга о смысле существования, отыскиваемом посреди бессмыслицы сущего».(2.402)
Каждый персонаж романа – это один из вариантов ответа на вопрос о смысле и путях существования в бессмысленном и жестоком мире.
Глава 2. Существование и возможность бытия
Город Оран («Надо бы вот что особенно подчеркнуть – банальнейший облик нашего города и банальнейший ход тамошней жизни»)(4.115) расположен в северной Африке. Город страдает от крайностей погодных условий: летом, высокая температура вынуждает жителей скрываться от зноя за закрытыми ставнями. Ставни закрыты так же, как люди города закрывают себя от соседей. Главная черта каждого человека в Оране – индивидуализм. Жители города спасаются от разобщённости тем, что живут привычками, «убивают оставшиеся дни жизни на карты, сидение в кафе и на болтовню. Но ведь есть же такие города и страны, где люди хотя бы временами подозревают о существовании чего-то иного»,- сетует автор хроники. В терминах экзистенциальной философии можно было бы утверждать, что жители Орана существуют, то есть занимают место в неосмысленном, грубо вещественном мире. Они отказываются «быть» – пребывать в области сущностей, смыслов. А поскольку смысл жизни всегда поддерживал и определял различные социальные и индивидуальные нормы и ценности, то с утратой смысла все они приходят в упадок и разрушаются: любовь в Оране не имеет своего имени «за неимением времени и способности мыслить»(4.114), смерть, по словам автора хроники, — некомфортабельна…
Нашествие чумы, ещё не ставит жителей города в пограничную ситуацию. Но смерть, о неизбежности которой стараются вспоминать как можно реже, поселяется на улицах города. Делать вид, что ничего не происходит, пытаться жить отвлеченными мечтами о будущем – значит сознательно обманывать себя. Если раньше этот самообман давался без особых усилий, в силу привычки или воспитания, то с началом эпидемии позиция незнания своей судьбы становится уделом кретинов. Камю верил в «целебные» для человеческого сознания возможности трагедии. Для него важна именно такая, «пограничная» ситуация между бытиём и небытиём.
Ему, человеку хорошо знавшему творчество Ф. М. Достоевского, наверняка была знакома максима великого писателя: «Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие».(3.5.) В записях Камю, сделанных в процессе работы над романом можно найти следующее: «Болезнь это крест, но, может быть и опора. Идеально было бы взять у нее силу и отвергнуть слабости».(5.372) В каком-то смысле чума способна помочь жителям Орана проснуться от сна бессмысленности.
И всё же пробуждение даётся нелегко. Когда врачи города собираются, чтобы обсудить вопрос о придании чуме статуса эпидемии, то они всячески избегают принимать какие-либо заявления на этот счет, потому что думают прежде всего о том, какие неудобства это может принести им лично. Такое отношение к болезни характерно для большинства жителей города: чума приносит неудобства всем. Даже такая безобидная в своей глупости причуда, как ежедневный послеобеденный плевок на головы кошек, становится невыполнимой.
Тем не менее, большинство оранцев отказывается признать проблемы, которые чума принесла городу, общими. До тех пор пока чума в полной мере не явила жителям города свой страшный лик, многие пытались продолжать привычную жизнь, считая возникающие проблемы сугубо частным делом. Старик привратник в доме доктора Рие, например, так и умирает, продолжая считать крысиные трупики своей личной проблемой. Для него это всего лишь вызов профессиональной гордости. Характерна лаконичная запись в блокноте, которую сделал Тарру: «Сегодня в городе остановили трамвай, так как обнаружили там дохлую крысу, непонятно откуда взявшуюся. Две-три женщины тут же вылезли.
Крысу выбросили. Трамвай пошел дальше».(4.131)
В дальнейшем, когда заблуждаться относительно постигшего город бедствия становится невозможно и городские власти оказываются вынужденными объявить город закрытым, поведение жителей становится более разнообразным.
Первая реакция почти всех людей — просто убежать. Болезнь — опасная вещь, и поэтому попытка бегства вполне объяснима. Но те, кто пытается покинуть город, не заслуживают, с точки зрения автора, того, чтобы быть назваными поименно. Эти люди, с их примитивной реакцией, лишенной какой-либо осмысленности, ничем не отличаются от обывателей Орана спокойных времен.
Они по-прежнему продолжают существовать, они не начали «быть».
Глава 3. Рамбер
В числе тех, кто пытается покинуть захваченный чумой город — единственный персонаж, имеющий имя, Рамбер. Камю дает ему имя по одной только одной причине: он не бежит. Не бежит, несмотря на то, что он посторонний в городе, несмотря на то, что где-то ждет его любимая женщина и Рамбер искренне верит в то, что он должен быть рядом с ней. Даже доктор Рие, неоднократно беседовавший с Рамбером, признаёт, что не знает « есть ли на свете хоть что-нибудь, ради чего можно отказаться от того, кого любишь».(4.226)
Однако здесь уместно вспомнить о том, что Рамбер – журналист. Причины, по которым он собирается покинуть город, кажутся достаточно вескими, однако, выпутываться из трудных ситуаций – профессиональная привычка этого персонажа романа. Поэтому, можно утверждать, что попытки Рамбера всеми правдами и неправдами найти выход из создавшейся ситуации – действия в известном смысле бессознательные, и вполне предсказуемые. Сам журналист, правда, ловит себя однажды на мысли о том, что почти не вспоминает человека, ради встречи с которым предпринимает попытки вырваться из города:
«Рамбер вдруг отдал себе отчёт – и впоследствии сам признался в этом доктору Рие, — что за всё время ни разу не вспомнил о своей жене, поглощённый поисками щелки в глухих городских стенах, отделявших их друг от друга».(4.229)
Все персонажи романа, кроме, может быть, Тарру, признают естественным желание Рамбера, покинуть город. В самом деле, что делать человеку в чужом городе, тем более, если у него есть возможность простого человеческого счастья вне этого поражённого смертельной болезнью мира? Старуха испанка, мать контрабандистов Марселя и Луи, которая «обычно молчала, и, только когда она смотрела на Рамбера, в глазах её расцветала улыбка»(4.262), называет целых две причины, по которым желание Рамбера покинуть город естественно: во-первых, жена Рамбера хороша собой, во-вторых, – Рамбер не верит в Бога. «Тогда вы правы, — говорит она ему, — поезжайте к ней. Иначе что же вам остаётся?» (4.263)
Однако, изо дня в день сталкиваясь с участниками борьбы против смертельной болезни, парижский журналист начинает ощущать, что какая-то неведомая сила втягивает его в общее дело. Сначала Рамбер предлагает свою помощь в работе санитарных дружин, потому что располагает временем, ожидая, когда побег из города станет возможен; потому что он смелый и мужественный человек, имеющий опыт войны в Испании «на стороне побеждённых»(4.234); потому что узнаёт от Тарру о том, что доктор Рие также разлучён с женой.
Будучи цельной и сильной натурой, журналист больше всего ценит в людях постоянство и верность собственным чувствам: «Теперь я знаю, что человек способен на великие деяния. Но если при этом он не способен на великие чувства, он для меня не существует».(4.234) Такой выбор объясняется, как нам кажется, опытом войны в Испании. Война, видимо, научила Рамбера пониманию относительности всякой правды, более того, журналист видел к каким губительным последствиям приводят попытки людей доказать с оружием в руках собственную правоту. « Ну, а с меня хватит людей, умирающих за идею.
Я не верю в героизм, я знаю, что героем быть легко, и я знаю теперь, что этот героизм губителен. Единственно, что для меня ценно, — это умереть или жить тем, что любишь, — говорит Рамбер.(4.234) Правда уже в этот момент
Рамбер, ясно отдавая себе отчет в том, что борьба с болезнью, которую ведут доктор Рие и Тарру, — это тоже героизм особого рода, сомневается в правоте своего выбора: «А вот я не знаю, в чём моё дело, — яростно выдохнул Рамбер.
– Возможно, я не прав, выбрав любовь». (4.235)
Моментом пробуждения человеческой сущности становится для Рамбера приступ мнительности, когда Рамберу «вдруг померещилось, будто железы у него в паху распухли и что-то под мышками мешает свободно двигать руками. Он решил, что это чума».(4.261) Это случилось с Рамбером незадолго до того, когда долгожданная возможность побега готова была стать реальностью.
Экзистенциальная «пограничная ситуация» родилась в данном случае благодаря усилию воображения. Сцена осознания одиноким человеком перед лицом холодного и равнодушного неба своего смертного удела, когда Рамбер
«бросился бежать к возвышенной части города, и там, стоя на маленькой площади, откуда и моря-то не было видно, разве что небо казалось пошире, он громко крикнул, призывая свою жену через стены зачумлённого города»,(4.261) замечательна, хотя и сознательно снижена автором романа. Герой признаётся в том, что такая реакция была весьма безрассудной и в том, что он здорово напился после того, как «вернувшись домой и не обнаружив ни одного симптома заражения, он здорово устыдился своего внезапного порыва». Пройдя через этот эпизод, Рамбер вынес, прежде всего, чувство стыда. Ему стало стыдно от того страха за свою жизнь, который он позволил себе испытывать на фоне бедствий города, на фоне борьбы с чумой, которую ведут его друзья.
«Пограничная ситуация» пробудила в журналисте не отчаянье и равнодушие к происходящему, а чувство долга перед дальними и ближними.
Это чувство долга и заставляет Рамбера в последний момент отказаться от долго подготавливаемой и наконец представившейся возможности побега. Он признаётся доктору Рие, «что он ещё и ещё думал, что он по-прежнему верит в то, во что верил, но если он уедет, ему будет стыдно. Ну, короче, это помешает ему любить ту, которую он оставил».(4.266) Единственный до тех пор смысл жизни отступает на второй план, потому что, по словам журналиста
«эта история касается равно нас всех».(4.266)
Автор романа сохранил достаточно трезвости для того, чтобы показать, что эпидемия не для всех становится школой, где воспитывается чувство солидарности. Для многих оранцев она оказывается лишь поводом взять от жизни как можно больше: они устроили пир во время чумы. «Если эпидемия пойдет вширь, — писал автор хроники, анализируя жизнь в зачумлённом городе,
— то рамки морали, пожалуй, ещё больше раздвинутся. И тогда мы увидим миланские сатурналии у развесистых могил».
Признавая возможными и такие пути человеческого поведения, Камю всё же не уделяет им чересчур много внимания, — ему гораздо интереснее разобраться в том, что не лишено определённой логики. Это наблюдается, в частности. в развитии самой острой дискуссии книги – между ученым иезуитом Панлю и доктором Рие.
Глава 4. Отец Панлю
Первоначально Панлю предстает перед читателем в довольно отталкивающем виде проповедника, который чуть ли не ликует по поводу эпидемии. В ней он усматривает божью кару за грехи оранцев. Этот достаточно трафаретный для христианства ход мыслей свидетельствует о том, что священник продолжает существовать по инерции, — «быть» он ещё не начал. Панлю хочет использовать страх своих прихожан для укрепления их ослабевшей и тусклой веры. Резкость интонаций первой проповеди Панлю, доходящей порой до гротеска, выявляет неприязненное отношение к ней со стороны автора. Однако, проповедь Панлю, какой бы гротескной она не была, не перерастает у Камю в косвенный приговор христианству. Анализируя проповедь, доктор Рие определяет её скорее как плод абстрактного, кабинетного мышления: «Панлю – кабинетный ученый. Он видел недостаточно смертей и потому вещает от имени истины». Но «христиане лучше, чем кажется на первый взгляд», — утверждает
Рие, — поскольку любой сельский попик, который отпускает грехи своим прихожанам и слышит последний стон умирающего, думает так же, как я. Он прежде всего попытается помочь беде, а уже потом будет доказывать её благодетельные свойства».(4.205)
Отца иезуита ждёт в романе серьёзное испытание. Да, ход трагических событий
«очеловечил» Панлю: вместе с Тарру он участвовал в деятельности санитарных дружин, вместе с Рие страдал у постели умирающего мальчика.
Смерть невинного ребёнка, который за всю свою короткую жизнь сталкивался разве что с суховатой глупостью своего отца – и есть та «пограничная ситуация» для священника, которая пробуждает его к «бытию». Она оказалась нелёгким испытанием для веры в разумность мира и справедливость Творца.
Теперь уже невозможно придерживаться трафаретных убеждений о греховности мира и справедливости некой высшей субстанции. Отец Панлю оказался один на один с известной христианской проблемой – как снять с Бога ответственности за зло, царящее в мире. И эта проблема перестала быть для отца иезуита проблемой абстрактного кабинетного разума. Вторая проповедь отца Панлю очень отличается от той, первой проповеди, которую отец Панлю произнёс чуть ли не сразу после начала эпидемии. Если первая проповедь вполне традиционна, в ней священник вещает морализаторским тоном с позиции безгрешного и беспристрастного судьи, то вторая проповедь – результат длительных размышлений. Сам процесс этих размышлений не показан в романе и читателю предстоит догадываться о нем самому: допускал ли отец иезуит вообще мысль о том, что мир напрочь лишен разумной руководящей воли свыше.
Вторая проповедь, отца Панлю лишена морализаторского тона и больше напоминает исповедь в вопросах веры: «Заговорил он более кротким и более раздумчивым голосом, чем в первый раз, и молящиеся отмечали про себя, что он не без некоторого колебания приступил к делу. И ещё одна любопытная деталь: теперь он говорил не «вы» а «мы».»(4.276) Сама проповедь искренна, хотя и излишне многословна. Ключевой момент проповеди наступает после упоминания о смерти невинного ребёнка. Священник признаёт, что Бог, допустивший эту не поддающуюся логическому пониманию смерть, «припирает нас к стене».(4.277) Вопрос веры или неверия встаёт со всей остротой. Нетрудно представить себе, — а проповедник, несомненно, сделал это, — какая бездна открывается перед человеком, верившим в разумность и справедливость существующего мира, допустившим отсутствие в мире и разума и справедливости. Видимо, заглянув в эту бездну, священник, вообще отказался от разума как проводника. Отец Панлю признаётся, что свой выбор он сделал и
«безбоязненно скажет он тем, кто слушает его ныне: «Братия, пришел час. Или надо во всё верить, или всё отрицать…. А кто из вас осмелится отрицать всё?»(4.278) Построения очередной теодицеи не последовало – Панлю выбирает веру или, как он сам готов это называть, активный фатализм. По сути дела проповедник всего лишь подтвердил то. что было его первой реакцией: «Это
(смерть невинного ребёнка) действительно вызывает протест, ибо превосходит все наши человеческие мерки. Но быть может, мы обязаны любить то, чего не можем объять умом».(4.273)
Не меньшим испытанием для отца иезуита становится собственная болезнь: принимать помощь врачей — значит признать слабость и непоследовательность собственных убеждений. Священник, кроме того, прекрасно понимает, что помощь эта не поможет ему спастись. Судя по первоначальному варианту романа, Камю приводил Панлю, заболевшего чумой к религиозной катастрофе. Но в окончательном варианте романа Панлю остаётся верен собственному выбору.
В этом выборе есть нечто заслуживающее уважение. Возможно, уважение к поведению отца иезуита возникает потому, что, пройдя через «пограничную ситуацию», Панлю перестал напоминать того фанатика, каким он предстал перед читателем романа во время первой своей проповеди. Поведение священника перед лицом смертельной бездны – это поведение простого смертного, который сделал свой выбор.
Читатель не получает подсказки от автора о правильности этого выбора, потому что надежды на трансцендентное бытие лицо умершего с распятием в руках отца Панлю не оставляет. Смерть приносит с собой лишь нейтральную пустоту: «Взгляд его ничего не выражал. На карточке написали «Случай сомнительный».(4.286)
Доктор Рие неоднократно, в силу своей профессии, сталкивался лицом к лицу со смертью. Смерть ребёнка, пробудившая к подлинному бытию отца Панлю, явилась серьёзным испытанием и для доктора Рие.
С самого начала эпидемии доктор, одним из первых в городе, по-настоящему противостоит чуме. Именно благодаря его мужественной позиции, трусливая городская администрация, общественное спокойствие, для которой превыше всего, вынуждена принимать меры. Казалось бы, глобальные мировоззренческие вопросы давно решены доктором: он не признаёт Бога не потому, что его нет, а потому, что он не нужен: «Так вот, раз порядок вещей определяется смертью, может быть, для господа бога вообще лучше, чтобы в него не верили и всеми силами боролись против смерти, не поднимая глаз к небесам, где он так упорно молчит».(4.207)
Но, возможно, что вопросы мировоззрения просто отодвинуты доктором Рие на второй план, потому что: «Нельзя одновременно лечить и знать. Поэтому будем стараться излечивать как можно скорее. Это самое неотложное».(4.21) Можно утверждать, что, ограничив круг собственных забот только своим делом, доктор Рие мало отличается от других жителей Орана спокойных времён.
Работа, которую делает доктор, — благородна, и в начале романа доктор многое выигрывает в глазах читателей, именно в силу благородства своей профессии, но работа – это всего лишь работа, которая в городе Оране
«делается … с лихорадочно отсутствующим видом.»(4.113)
Наступление чумы предъявило к герою романа дополнительные требования, но ничего не изменило в том, что Рие считал простой порядочностью. Эта порядочность проявляется не только по отношению к больным, которых доктор
Рие не оставляет с первого дня эпидемии, но и по отношению к соратникам по борьбе. Так Рамбер, например, не от доктора узнаёт, что тот, отправив жену в санаторий, оказался в таком же положении, как и сам Рамбер. Тарру сразу предупреждён о том, какими последствиями чревато его решение участвовать в работе санитарных дружин. Доктор лечит и так объясняет это: «Когда я ещё только начинал, я действовал в известном смысле отвлечённо, потому что так мне было нужно, потому что профессия врача не хуже прочих, потому что многие юноши к ней стремятся. Возможно, ещё и потому, что мне, сыну рабочего, далась она исключительно трудно. А потом пришлось видеть, как умирают».(4.207)
С приходом чумы доктору, к сожалению, слишком часто приходится видеть, как умирают, но многочисленность смертельных случаев никак не разбудила героя от сна существования.
Больных становится много и доктора начинает не хватать на то, что раньше воспринималось как внимательное отношение к своим пациентам. Стоит, например, обратить внимание на то, как сухо ведет себя доктор Рие у постели привратника собственного дома, человека каждый день встречавшего и провожавшего его.
Чума изменила и отношение пациентов к доктору. « Никогда ещё профессия врача не казалась Рие столь тяжелой. До сих пор получалось так, что сами больные облегчали ему задачу, полностью ему вверялись. А сейчас, впервые с в своей практике, доктор наталкивался на непонятную замкнутость пациентов, словно бы забившихся в самую глубину своего недуга и глядевших на него с недоверием и удивлением. Начиналась борьбы, к которой доктор ещё не привык».(4.156)
Эпидемия чумы меняет характер доктора; Однажды «Рие вдруг отдал себе отчёт, что ему не требуется дольше защищаться от жалости. очень уж утомительна жалость, когда жалость бесполезна….И, поняв, как постепенно замыкается в самом себе его сердце, доктор впервые ощутил облегчение, единственное за эти навалившиеся на него как бремя недели».(4.179)
Точно так же, как смерть маленького мальчика явилась решающим эпизодом в духовной биографии отца Панлю, она решительным образом повлияла на мировоззрение доктора Рие. Она, эта ситуация явилась «пограничной» для доктора.
Если до этой смерти доктор, прилагая огромные усилия в борьбе с чумой, делал то, что, в сущности, делал бы любой честный врач столкнувшийся с такой ситуацией, и считал свою деятельность — делом имеющим смысл и перспективу. Смерть ребенка, случившаяся после того, как на нём испытывают сыворотку Кастеля, на фоне немногочисленных фактов никак не объяснимого исцеления, приносит доктору понимание того, что усилия, предпринимаемые им и его соратниками, бесполезны.
Обычно сдержанный, доктор Рие на это раз не может сдержать эмоций.
Обращаясь к священнику, доктор, вслед за Иваном Карамазовым, отказывается принимать существующий порядок вещей: «И даже на смертном одре я не приму этот мир божий, где истязают детей».
Теперь перед доктором Рие со всей остротой встаёт вопрос выбора собственного поведения в этом жестоком, мире — мире, равнодушном к попыткам человека как-либо отменить или хоть как-то уменьшить эту жестокость.
Человеку, наделённому здравым умом, есть от чего прийти в отчаянье. Иван
Карамазов, как известно, вернув Алёше свой билет в царство будущей гармонии, отвернулся от многочисленных бедствий мира и стал невольным и равнодушным соучастником убийства собственного отца. Доктор Рие, отбросив ненужные иллюзии относительно будущего, обретает, пройдя через испытание смертью невинного ребёнка, обретает новое понимание своего предназначения в этом мире.
Выбор, который делает доктор можно обозначить как своего рода упрямство в своих человеческих пристрастиях и предпочтениях. Продолжая делать своё дело врача, при ясном понимании того, что результат этой работы, возможно, будет равен нулю, доктор Рие отказывается признать себя побеждённым обстоятельствами, чумой, миром. Он отстаивает своё право на звание представителя человечества, которое, возможно, является единственным, что наполняет смыслом этот мир. Выбор, который делает доктор Рие, сам он считает естественным для человека обладающего знанием. Так, рассуждая о санитарных бригадах, доктор Рие стремиться представить и их как нечто нормальное, а не исключительное, ибо он не разделяет мнения тех, кто полагает, будто добрые поступки встречаются реже злобы и равнодушия. «Зло, существующее в мире, — полагает доктор Рие, — почти всегда результат невежества, и любая добрая воля недостаточно просвещена. Люди – они скорее хорошие, чем плохие, и, в сущности, не в этом дело. Но они в той или иной степени пребывают в неведении, и это-то зовется добродетелью или пороком, причем самым страшным пороком является неведение, считающее, что ему всё ведомо, и разрешающее себе посему убивать».(4.294)
Поведение доктора Рие, продолжающего жить и работать, сродни тому, как ведет себя на смертном одре другой герой романа – Тарру: «Ни разу за всю ночь он не противопоставил натиску недуга лихорадочного метания, он боролся только своей монументальностью и своим молчанием. И ни разу он не заговорил, он как бы желал показать этим молчанием, что ему не дозволено ни на минуту отвлечься от этой битвы».(4.323) Битвы, в которой поражение — это смерть, а «всё, что человек способен выиграть в игре с чумой и с жизнью, — это знание и память».(4.328)
Пройдя через «пограничную ситуацию» доктор Рие, понимает, что здоровье и жизнь окружающих, зависят не столько от его профессиональных знаний, сколько от капризов и прихотей чумы. Поэтому он, вместе с осознанием своего удела, приобретает взамен защитительного «свинцового равнодушия» чувство солидарности с теми, кто живет и так же как он борется с чумой. Доктор Рие перестаёт быть «врачом» в том смысле, в каком отец Панлю после смерти мальчика перестал быть проповедником. Работы, (а значит и усталости), которую до смерти мальчика делал доктор, не становится меньше, только главный герой романа неожиданно начинает находить время и силы, для того чтобы взять на себя заботы о семье господина Отона, для того, чтобы дать возможность исповедаться перед ним Тарру.
Мужество, скромность и простота, с которой главные герои романа, делают своё трудное дело, возможно, явились причиной того, что герои романа несколько похожи друг на друга, за что писателя неоднократно упрекали как художника. Нам кажется, что Камю сознательно ограничивал себя, пытаясь ответить на более важные вопросы.
3. Заключение.
Альбер Камю в романе «Чума» сделал попытку найти ответ на проблему человеческой свободы в мире, в котором привычные моральные императивы пришли в негодность или утрачены.
«Пограничная ситуация», пробуждающая к подлинной жизни героев романа, не всегда является следствием их собственной смертельной болезни. Камю показал в романе, что существуют вещи и положения, вызывающие в душе человека могучий стихийный протест, возникающий из отказа быть равнодушным очевидцем чужого несчастья.
С огромным энтузиазмом, ещё более подчеркнутым формальной беспристрастностью хроники, Камю возвестил в «Чуме» о том, что для людей существуют сверхиндивидуальные ценности уже в силу того, что они люди.
Нельзя не признать, что «великим открытием «Чумы», — писал ведущий французский исследователь творчества Камю Р. Кийо,- является открытие человеческой природы».(2.402) С чувством радостного недоумения герои, – а вместе с ними и читатели романа, – познают законы человеческой сущности.
Благодаря художественному мастерству Альбера Камю, и читатели романа способны сбросить груз привычных представлений и привычек, трезво посмотреть на свой жизненный удел и, таким образом, оставив мир бытия, перейти к осмысленному существованию.
Декларировав нелепость и равнодушие к человеческой судьбе мира, в котором людям приходится прожить свою единственную жизнь, мира, в котором нет места
Богу и поэтому «всё позволено», (на чём, собственно говоря, сходились все философы) писатель утверждает, что есть всё-таки нечто, что заставляет человека оставаться моральным. Источником морального поведения человека, согласно Камю, является сам человек, с его волей, с его чувством справедливости, с его прихотями, в конце концов. Через все страдания и ужасы эпидемии Камю донес до читателя свою веру в духовные силы человека современной цивилизации, который под воздействием философии скептицизма готов был уже совсем разувериться в себе.
Можно сказать, что чума заставила оранцев перепроверить своё отношение к привычным моральным нормам и ценностям. Варианты имморального поведения
(мародёрство, пьянство, жажда сатурналий и т.д.) перед лицом смертельной опасности не отрицаются Камю, но роман построен так, что читатель понимает: люди, выбирающие их не соль земли.
Литература:
1.Долгов К.М. От Киркегора до Камю.Фило-софия.Эстетика.
Культура.М.:Искусство,1990.
2 .Ерофеев В.В. В лабиринте проклятых вопросов:
Эссе. М.: Союз фотохудожников России, 1996.
3. Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун ХХI века.
М.: Советский писатель, 1989.
4.Камю Альбер.Избранное.Предисловие Великовского
Мн.: Нар.асвета, 1989.
5.Камю А. Творчество и свобода. Сборник. Составле- ние и предисловие К. Долгова. М.: Радуга, 1990.
6. Называть вещи своими именами: программные выступления мастеров западно- европейской литературы ХХ века. М.: Прогресс, 1986.
7. Словарь литературоведческих терминов.М.:
Просвещение, 1974.
8. Хайдеггер М. Бытие и Время. М., 1997.
Роман «Чума» Альбера Камю, наряду с его же «Посторонним» и «Тошнотой» Жан-Поля Сартра, является одним из ключевых произведений экзистенциализма. Течения, получившего такое распространение в середине XX века.
И есть отчего: Вторая мировая война, как следствие, резкое развитие науки и техники, потерянность одного отдельно взятого человека. «Чума» описывает события чумного года в алжирском городе Оран. Повествование ведется от лица доктора Риэ, который вместе с сотоварищами доблестно сражается с эпидемией. Риэ знает, что даже если чума отступит, то тот след, что она оставит в людях сохранится навсегда, станет своего рода «внутренней чумой».
Образы романа «Чума»
Прежде всего, чума - это, конечно, аллегория фашизма , захватившего Европу и оставившего после себя столь печальные последствия. Но этот уровень понимания романа Камю - самый поверхностный. Здесь нужно копать глубже. Для этого рассмотрим основные философские положения Альбера Камю. Так, например, в эссе «Человек бунтующий» Камю говорит о том, что человек оторван от мира . Проблема не в том, что мир устроен неверным образом, или, что человек является ошибкой. Проблема в том, что между человеком и миром нет точек соприкосновения. Здесь Камю продолжает линию таких выдающихся писателей начала XX века, как Франц Кафка и Андрей Платонов. Человек изначально брошен в мир без какого-либо смысла. «Мертвец в отпуске» - так сам Камю определял понятие «человек». Таким образом, чума - это тот изначальный зазор между человеком и миром, преодолеть который не представляется возможным.
Всё, что человек может делать - так это достойно пытаться этот зазор преодолеть, отдавая себе отчет в том, что это невозможно. Ровно так Риэ борется с болезнью в зачумленном Оране. Здесь мы не можем не вспомнить фигуру Сизифа , древнегреческого мифологического персонажа, осужденного богами на вечное наказание. Сизиф должен вскатывать огромный валун на вершину горы, откуда этот камень должен будет скатиться вниз, после чего процедура повторяется. И так вечно. Ровно отсюда в русском языке понятие «сизифов труд». Но если в бытовом языке он имеет статус негативного, поскольку не подразумевает в себе никакого явного экономического смысла, то для Альбера Камю «сизифов труд» - единственно достойное человека занятие. Поскольку всё остальное, выражаясь термином Паскаля, лишь «развлечение».
Только лишь сняв шоры социального, религиозного и этического, и приняв эту зияющую расщелину бытия во всей её неизбежности, только тогда, по мнению Камю, человек и делает какие-то попытки быть. Сам Камю жил именно так. По крайней мере, пытался, ибо делать это также трудно, как трудно Сизифу толкать валун на вершину горы. Камю утверждал, что только осознание смертности придает человеческой жизни хоть какой-то смысл. А те из нас, кто уверен в бессмертности своей души (или тела) не способны принять каждый отдельно взятый день, так как таких дней у них бесконечно много. В этом смысле, Альбер Камю был оптимистом.